Дмитрий Калюжный - Зона сна
– В Писании чёрным по белому… – начал Парфён.
– Ты мне Писанием-то не тычь! – вдруг рассердился его собеседник. – Знаем, читали. А где звезда косматая, трёхглавая? А? Где мор и глад по всей земле?
– Твоя правда, Кормчий, – сокрушённо сказал Парфён. – Нет звезды и мора. А всё-таки голые люди из ниоткуда просто так не выскакивают.
Эх… Ну убьют, – подумал Стас. – Что я, не помирал, что ли?
– А помстилось вам, – весело сказал он, пьянея от вседозволенности, даруемой сном. – Купался, вылез – портков нет. Может, и не украли. Может, они сами уплыли. А я лёг под деревцем и уснул. А как вы там загалдели, проснулся. А вы думали, какого лиха я тут голый?
Мужики недоверчиво качали головами. И один лишь Кормчий вытаращил глаза и воздел палец: некая идея озарила его.
– Ковалиха! – ликующе крикнул он. Теперь уже мужики повытаращивали глаза, а потом до них дошло, и началось настоящее веселье. Похоже, не зря Кормчий был у них за старшего – придумал что-то очень важное. Один только Стас ничего не понимал, а остальные шлёпали его по спине и плечам, обнимали, щекоча бородами, что-то кричали в уши и вообще радовались его присутствию.
– Ты ведь беглый и сирота? – спросил Кормчий.
– Ну как: матушка в Москве.
– А жены, детей нету? Ни с кем не венчанный?
– Нет.
– Ну, тады ничего не боись. Мы тебя скроем.
И вскоре Стас, обёрнутый в чью-то рубаху, и его недавние преследователи нестройной толпой побрели в деревню. На берегу остался только побитый рыбак прозвищем Курака. Сматывая сеть, он утирал бороду и что-то бормотал себе под нос. Второй рыбак ушёл со всеми.
По воде зашлёпали первые капли дождика.
Оженили безропотного Стаса на следующее утро. Как разъяснил ему Кормчий, был у них в деревне мастер, здоровущий мужик – не то чтобы кузнец, но коней ковал. Ковалём его и звали. А сосватали за него девку аж из Мологи. Моложские – мужи важные; абы кому своих девок не отдают, а им отдали, потому что напели им, дескать, не за абы кого и берём, а за коваля!
И она стала Ковалихой.
Молодой её муж возился с железками, возился, да и поранился. Конечно, рану водой ключевой обмыл и травки целебные, в навозе моченные, приложил. Однако через горячку помер в два дни. Такая незадача. А молодая баба уже брюхатая! Коваль был сирота; кому кормить-то вдову, а потом нянькаться с дитятем? Возвращать в отчий дом жалко – женихов для неё в деревне нету и бобылей нету. Решили за неё отрабатывать миром, ожидаючи, пока овдовеет кто и возьмёт хозяйство. И тут, прямо с неба, и не случайно, видать, голый, свалился Стас!
– И ты сам сказал – «Ковалиха», – радовался Кормчий.
– Я? Нет, не говорил.
– Да как же? Все слышали! – гомонили мужики. – Сам сказал – я, дескать, проснулся, и Ковалиха!..
Невеста оказалась маленькой, худой, с волосами соломенного цвета под платком. И с уже заметным животиком. Стас, увидев её впервой, сразу вспомнил статью Уголовного кодекса о растлении малолетних.
– Да она же сама дитё! – сказал он Кормчему, преодолевая робость.
– Она, конечно, тоща, – снисходительно согласился тот. – Но подумай сам, разве бы сильную бабу отдали бы с Мологи в какое-то Плосково? Да ни в жисть! Мы и взяли что дали. Зато какая будет выгода, когда поедем в Мологу на ярмарку! И скажу тебе: она хоть и не сильна, но трудолюбива и добра. Коваль не жаловался. Слюбится и тебе!
Смешной вопрос: отчего бы во сне не жениться?..
Ещё до вечера сбегали к игумену, отцу Афиногену. Кормчий, показывая на Стаса, объяснил ситуацию, и настоятель согласился обвенчать молодых поутру. Но чтобы никаких гуляний, не осень чай: завтра сеять яровой овёс! Вернулись к избе Ковалихи, где молодые мужики, ожидаючи их, играли в лапту; дядьки в возрасте вели, сидя на завалинке, беседы. И в тот миг, когда Кормчий прокричал: «Отче согласился!» – сверкнула молония и грянул гром.
– Неспроста! – захохотали мужики. – Неспроста! Перун благословлят!
На проведённой тут же мировой сходке отдали Стасу всё ковальское имущество, и дом, и две коровы, и десятину земли, и одёжку, и даже постановили вернуть ему лошадь, которую свели уже в дом безлошадного Невзора. Но тут Стас упёрся: с мотоциклом он управлялся и авто водить умел, но что с лошадью делать, не знал вовсе.
Крестьяне его отказ поняли по-своему.
– Кто сирых питает, тот Бога знает! – крикнул кто-то.
Двое-трое кланялись, благодаря Стаса за явленную им доброту:
– Одной рукой собирай, другой раздавай.
Как сказали бы в двадцатом веке, начались трудовые будни. Буквальность поговорки «от зари до зари» он прочувствовал на собственной шкуре. А приходилось ещё и учиться, прямо на ходу! Стас ведь не только не мог отличить овса ото ржи, это ещё полбеды, но и вообще ничего не понимал в сельском хозяйстве. Сложность устройства сохи привела его в ужас. Мужиков это, надо сказать, весьма удивило. То, что он не знал особенностей здешних почв, было понятно: человек пришлый. Но как можно не уметь пахать?!
Первоначально за ним приглядывали, помогали, а то и просто переделывали его работу. Но постепенно он освоился. Унавоживал землю, запахивал, боронил. На монастырском поле зерно кидать в первый раз не доверили, но на своём поле, на которое выпадало денька два в неделю, пришлось всю работу делать самому – и сеять, и жать, и молотить.
Молодая жена между тем прибавляла в талии, продолжая работать по дому и выходить в поле. Он прозвал её Алёной, хотя крещена она была Таисией, а в отчем доме её и вовсе звали Мышонком. О всякого рода телесных утехах у них и речи не заходило. Во-первых, Стас её, беременную, стыдился: не было же у него раньше таких отношений с женщинами! Во-вторых, он возвращался вечерами еле живой, сил хватало лишь на то, чтобы, схлебав щец и пробормотав ритуальное: «Прав был проклятый Радищев!» – повалиться на лавку, спать.
Покуда воспоминания о прошлой жизни были свежи и красочны, он, бывало, сравнивал ту и эту реальности. Больше всего поражался практически полному отсутствию многих обыденных, казалось бы, вещей. Например, в этой жизни не было колеса. Общение селян с внешним миром осуществлялось по реке, а для внутренних перевозок использовали волокуши. Срубленные в лесу деревья просто волокли, сцепив комелья; к боронам сверху приделывали полозья и, закончив бороньбу, перевернув, волочили домой за лошадью. Что до реки, так Стасу поплавать пришлось даже в первый год, в поисках семенного зерна. Фокус в чём: свой семенной фонд вырождается, надо с кем-то меняться. Но если выменяешь зерно, выросшее на доброй земле, а бросишь в худую землю – вообще урожая не жди. Вот и плаваешь, выбираешь. Впрочем, Стаса в эти вояжи брали гребцом, за-ради силы.
И ещё: здесь не имели ни малейшего представления о пиле. При любой работе обходились топором!
Другой удивительный факт – пристрастие односельчан к поговоркам. Стас, конечно, читывал словарь Владимира Даля и знал, что поговорок русский народ придумал немыслимое количество, но никак не ожидал, что поговорки, по сути, заменяли этому русскому народу мыслительный процесс. Для любой ситуации их можно было подобрать несколько десятков. Каждый раз, когда на границе двух участков сходятся два пахаря, один обязательно крикнет:
– Держись сохи плотнее, дело будет прибыльнее!
А второй в ответ:
– Без дела жить – зря небо коптить!
Или, если идёт дождь:
– Март сухой, а май сырой, будет урожай горой!
И оба хохочут.
Со временем он понял, что причиной всему страх неурожая. Остаться без еды – это верная смерть зимой. Отсюда и упорство в работе, и скудость лексики, и показное веселье.
…Когда сжали озимые, и отсеялись по новой, и дождались урожая яровых, наступила спокойная жизнь. Пришло время починки изб, заготовки дров и свадеб. Стас начал помаленьку осваивать кузнечное дело, благо инструмент и помещение с горном остались ему «в наследство» от покойного Коваля. Ближе к зиме купил себе лошадку.
Вообще лошадками пользовались совместно, отплачивая хозяину фуражом или услугами.
В сентябре Алёна разрешилась девочкой; крестили Дарьей. Бабы нанесли тряпок и прочих цацек. Мужики степенно поздравляли. Но, кстати, слово «мужик» было здесь никому не известно. Приветствие Стаса «здорово, мужики!» встретили с недоумением. Знали слово «муж» в семейном значении, в смысле – тот, кто что-то «может», «можущий». А так – «мы хрестьяне»! И все дела.
Местные религиозные порядки Стаса озадачили. Всё время шептались о каких-то переменах: враги истинной веры в Москве затеяли её изменить, креститься иначе, в церковь ходить не по праздникам, а чуть не каждый день, петь во храме по-другому, и крест у них восьмиконечный, чего отродясь не бывало. Но при этом сами-то «хрестьяне» были совершенно очевидными язычниками! По вечерам пели про Леля, хороводы устраивали в честь бога Хора. Летом на верёвках крутились вокруг дерева и в воду сигали; зимой, в самый декабрьский мороз, отмечали Карачуна, который «режет» светлый день.
