Игорь Пресняков - Банда Гимназиста
– На задах.
Они остановились перед кованой дверью. Георгий потянул за кольцо, и где-то вдалеке послышался негромкий звонок.
– Хто там? – раздался за дверью низкий хриплый голос.
– Это я, Афанасий, – отозвался Старицкий.
Дверь без скрипа отворилась, и перед друзьями возник суровый бородач с лампой в руке. Привратник пропустил гостей внутрь, задвинул засов и пошел впереди, освещая дорогу. Дойдя до высокого крыльца, мужик пожелал «господам» доброй ночи и удалился.
Старицкий и Рябинин поднялись наверх и очутились в темной передней. Пахло сухой древесиной и свежим хлебом. Георгий взял Андрея за руку, втащил в комнату и щелкнул выключателем.
– Тут у меня гостиная. Располагайся, а я пойду Тимку растолкаю.
Андрей огляделся. В просторной горнице, обставленной дорогой мебелью, по едва уловимым приметам угадывалось отсутствие женской заботы.
Вернулся Георгий в сопровождении заспанного парнишки лет тринадцати.
– Вот, Тимка, знакомься: Андрей Николаевич, друг мой старинный, – сказал Старицкий.
Тимка моргнул и поклонился.
– Тащи-ка студню с хреном, телятину, холодного осетра, водочки с ледника захвати, да щей разогрей, – распорядился Георгий и спросил друга: – Щец вчерашних отведаешь?
– С удовольствием, – кивнул Андрей.
Они уселись за стол под огромным расписным абажуром.
– Отменную я отыскал повариху, не нарадуюсь, – похвалился Георгий. – Уж так стряпает, что язык проглотишь!
– Ты, я вижу, живешь на широкую ногу.
– Одинокому мужчине нужен уход.
– Отчего ж не женился при таком достатке?
– Да как тебе сказать?.. – Георгий опустил глаза. – Наверное, дурь из головы еще не выветрилась, хочется пожить в удовольствие. А ты?
– Пока тоже не получилось. А вот девушка любимая есть. Может, что и образуется, время покажет.
– Любопытно, кто же она? Осколок минувшего, новая буржуазка или идейная пролетарка?
– Да нет, тут случай особый, – в свою очередь смутился Андрей. – Судьба и здесь надо мной иронизирует. Она дочь Черногорова.
Лицо Георгия застыло в напряженном недоумении, уголки губ брезгливо опустились, будто он увидел мерзкую жабу. Андрей был готов к подобной реакции.
– Когда мы познакомились, я и не знал, кто она и откуда, а потом это перестало иметь значение. К тому же Полина и ее отец во многом разные люди.
– А я уж… – Георгий хмыкнул и прочистил горло, – …признаться, подумал, что ты ради карьеры…
Он попытался улыбнуться, но получилась лишь неприятная гримаса:
– Значит, действительно влюбился, если полез в волчье логово?
– Говорят: любовь зла, – пожал плечами Андрей.
Старицкий задумчиво нахмурил брови:
– Подожди-ка, черногоровская дочка… Этакая каталонская красавица? Востроносенькая, да?
– Ага.
– Мне ее показывали, припоминаю. Она как будто в детдоме работает?
– В школе, учительницей.
– В шко-о-ле… – протянул Георгий, глядя куда-то в сторону.
Вдруг он рассмеялся и хватил друга по плечу:
– Она у тебя пикантная и необъезженная особа! Хвалю за смелость.
– Оставь свои казарменные штучки, – поморщился Андрей. – Это не интрижка с полковой кокоткой!
– Ладно, не гневайся. Я и в самом деле рад за тебя. Даже завидую, – смягчился Георгий. – Любовь облагораживает душу.
Явился Тимка с подносом в руках:
– Щи уже на подходе, счас принесу.
– И свежего хлебца не забудь, – наказал Старицкий.
* * *– Вот, погляди, – сказал Георгий, снимая со стены вправленный в рамочку документ. – Мое почетное право на проживание в достославной Стране Советов!
Под стеклом оказалась немного помятая бумаженция, свидетельствующая, что тов. Старицкий, бывший партизан, получил тяжелое ранение в боях с белополяками и считается инвалидом войны.
– Важнецкий документ! – покивал Андрей. – Однако, зная твою изворотливость, подозреваю, что липа.
– Обижаешь! – развел руками Георгий. – Документик подлинный.
– И как же ты это дельце обтяпал?
– Представь себе, тоже знак судьбы! В конце весны двадцатого занесло меня на северную Украину. Тогда большевики воевали с Польшей, и я решил перейти фронт, а затем добраться до Франции. Сдаваться в плен было нельзя – поляки переправляли всех русских до выяснения личности в лагеря, сидеть же за колючкой не хотелось. Запасся я кипой фальшивых документов на все случаи жизни и лесами пошел на Запад.
Ко мне примкнули полдюжины таких же авантюристов: офицерики, юнкера и прочий сброд. По пути встретился партизанский отряд, промышлявший в тылах польских войск. Представился я им чекистом, показал нужные бумаги. Партизаны должны были неплохо знать места дислокации белополяков, что могло мне пригодиться.
Пожили мы у коммунаров несколько дней, отдохнули. Относились к нам сносно, но с недоверием. Тем временем Красная армия начала стремительно наступать, и фронт вплотную приблизился к нашему лесу. Неподалеку был городишко, там стоял польский полк. Партизанский командир Ковтун задумал помочь продвижению Красной армии и ударить по белополякам с тыла. Городские большевики-подпольщики обещали помочь, подняв в назначенный день восстание. Ковтун вызвал меня к себе в землянку и спросил, могу ли я проявить себя как истинный коммунар. Я, конечно, согласился.
Командир поставил мне и моим спутникам задачу: пробраться в город, связаться с подпольем и подготовить захват штаба польской части. Значимость штаба состояла не только в том, что в нем хранились военные документы, – в штабе поселился банкир из Гомеля, имевший при себе значительные средства. Ковтун опасался, что деньги могут эвакуировать, и поторапливался с выступлением. Ночью мою «особую группу» тайно провели в город. Подпольщики рассказали, что штаб охраняет хорошо вооруженный отряд поляков, и на успех операции особо не рассчитывали.
Я предложил им план: в день наступления партизан и начала восстания в городе ударить по штабу небольшим отрядом подпольщиков и завязать бой. В это же время моя группа должна ворваться в здание с тыла. Дерзкая неожиданность вполне могла компенсировать нам численный перевес противника. В назначенный час мы выступили. Штаб и хранилище были захвачены, поляки выбиты из города, и вся большевистская братия стала с ликованием поджидать прихода Красной армии. Ей приготовили ценный подарок в качестве хлеба-соли – милый городок на блюде и около четверти миллиона франков в придачу.
Ковтун поверил в мою преданность делу революции бесповоротно и поминал добрым словом на каждом митинге. Так я и стал героем уездного значения.
Дня через два в город вошли регулярные части Красной армии. Надежда бежать на Запад рухнула. По рекомендациям Ковтуна я остался при местном ревкоме. Поболтавшись в этом милом заведении некоторое время, сумел выправить выгодные документы и отправиться к «месту постоянного проживания».
– А что же было потом? – спросил Андрей.
– Поездил по стране, занимался всякой всячиной, наконец осел здесь.
– Однако интересно, почему ты оставил «добровольцев» и не ушел в Крым, к Врангелю?
Старицкий изобразил гримасу застарелой зубной боли:
– К зиме двадцатого Добровольческой армии уже не существовало. Впрочем, если тебя занимает эта тема, как-нибудь расскажу. А сейчас пора на покой. Тимка приготовит горячую ванну и постель в комнате для гостей. Тебе нужно отдохнуть с дороги. Ложись, а я почитаю твои фронтовые записки.
* * *Георгий передал друга в заботливые руки Тимки и вернулся в гостиную. Опустив абажур пониже, он открыл старенькую тетрадь в кожаном переплете:
«Моему другу,
Георгию Старицкому.
18 июня 1919 г. Прежде я никогда не вел дневников, считая записки уделом литературных и скрупулезных людей. И только отчаянное стремление донести правду о происходящих событиях побудило меня обратиться к этой тетради. Говорить о случившемся со своими товарищами я не могу: они, подобно мне, растеряны и подавлены, в их сердцах такая же мучительная боль, и беседовать с ними означает бередить кровоточащую рану.
Вот уже год, как я воюю за свободу и честь Родины. Настала пора подытожить свой путь. Еще прошлым летом начался наш славный поход против узурпаторов и предателей Отчизны. Только вчера мы разгоняли их шайки, будто стаи злобных собак. Разве они были демократами и борцами за справедливость? Нет! Ими были мы – солдаты Народной армии. Словно гвардейцы Конвента, носили мы алые кокарды и агитировали крестьян, с гордостью твердили о братстве и сознании народа. И кому все это было нужно?
Комитетчики из членов Учредительного собрания по привычке мельтешили и спорили; мужик лелеял в поле урожай, а Советы исподтишка прибирали власть. Только педантичные и жестокие чехи помогли нам перестать играть в романтичных якобинцев. Помнится, на параде в Симбирске один из чешских офицеров, презрительно поглядев на мою санкюлотскую кокарду и красный бант, бросил Каппелю: „Долго ли ваши офицеры будут носить эти гадкие регалии?“ Недолго носили. Вскоре все вернулось на круги своя: и благословенные погоны, и боевые награды, и твердая власть. Воинство наше верило и надеялось, однако мне приходили на ум мысли самые мрачные и нерадостные. Наряду с военными успехами и продвижением на запад все больше и больше возникало ощущение близкого конца и бесперспективности нашей борьбы. Большевики держались крайностей и радикализма, это был их способ сохранить власть.
