Ивакин Геннадьевич - Мы погибнем вчера
– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…
Бабушки затеплили свечки, которые раздал священник. А то стал кадить ладаном над гробами.
Герман Васильевич, как истый коммунист и атеист отошел в сторону, о чем-то разговаривая со Степанычем.
Отошли и Виталик с Захаром. За ними Еж. Ну и я тоже.
– Смешно это все… – сказал Захар.
– Что?
– Да религия ваша.
– Точно-точно, – сказал Виталик. – Тут почти все атеисты лежат. Комсомольцы. А, может быть, и мусульмане есть.
Я не стал спорить. Не люблю спорить о таких вещах. Да еще в такой момент.
Я просто закурил. А Еж пошел смотреть могилы.
– Будешь? – протянул мне Захар фляжку.
Я глотнул, почти не чувствуя горечи водки. Какая-то другая горечь из сердца забивала все остальные чувства.
Я подошел к ограде кладбища. Совсем рядом столя черный, покосившийся дом. Но жилой. Дым шел из трубы. А на столбы, державшие забор, были надеты каски…
– Сынок, закурить, ёксель, есть? – тронул меня кто-то за плечо.
Я оглянулся. Передо мной стоял старичок в смешной кепке, делавшей его похожим на гриб. Он улыбался стальными зубами. Двух, кстати, не было.
– Держи, – протянул я ему пачку.
– Две можно, ёксель?
Я кивнул.
Он аккуратно спрятал одну за ухо. Вторую прикурил от моей. Потом протянул руку:
– Иван.
– А по батюшке?
– Иваныч. Хотя батюшки-то, ёксель, не знаю… Найденыш я. И фамилию дали – Найденов.
– Почему найденыш?
– Ак это, ёксель, меня во время войны нашли тут. Поди думаю местный же, раз тут нашли…
– Да кто нашел-то?
– Ак наши, ёксель и нашли… Тута рядом село было. Бои там были…. Жуть. Мелкой я был. Мамку-папку не помню. Помню, немцы ходили. Подкармливали, да… Потом наши пришли. Немцев побили. А потом их всех там в селе и положили.
Иван Иваныч всплакнул:
– Молодые все были, сильные, красивые… Полегли там ни за понюшку…
– А вы-то как живы остались, Иван Иваныч?
– Ак это… Ёксель… Девка меня молоденькая из-под огня вытащила. Санитарка, видать, была. Красивая, да. Тадысь меня в ногу и обранило. Вон, глянь…
Иван Иваныч стал стаскивать штаны. Обнажив сатиновые трусы, не первой свежести, он показал кривой шрам на бедре:
– Вишь как, ёксель? Опосля их немец там и побил всех. А я, вишь жив, благодаря девке-то…
Я согласно промычал.
– А я, вишь, все думаю с тех пор, ёксель. Зачем я жив-то остался? Лучше б та девка жива осталася.
– А что, убили ее?
– Агась… Убило ее…
Я помялся и сказал ему:
– Может так надо, чтоб именно Вы, Иван Иванович в живых остались?
– На кой? Вот я трех детей родил. Старшой у меня тута и работал, пьяный напился и под комбайн угодил, средний – в Чечню эту проклятую поехал за деньгами да таки и невернулси, а последыш в Москве бизнесом деньги крутит. Переводы нам с мамкой шлет по праздникам. Тыщу пришлет – мы и рады, все ж помощь. А его ругаем, пусть себе оставляет – жизнь-то дорогая, сам, поди знаешь, и мы ему помочь стараемся. То картошечки пошлем с оказией. То огурчиков… На него вся надёжа.
– Внуки-то есть, Иваныч?
– Поди будут… Сынок, а выпить есть чего, за помин души? Я тебе картошечки отсыплю, а?
– Сейчас…
Я подошел к Захару, молча взял у него фляжку, наплескал крышку от котелка. Отнес деду.
Тот чуть поклонился, принимая водку:
– Благодарствую! Ну, ёксель… За помин души…
Выпил, не отрываясь. Втянул воздух носом. И на выдохе:
– Вкусно… Старуха разорется, ну да ладно. Не в первой. Спасибо, тебе солдатик.
Я провел по камуфляжу грязной рукой:
– Иван Иваныч, я поисковик.
– Знаю я… Все одно – солдатик. Похоронная команда. Ты мне вот, что скажи, солдатик, простит она меня, ёксель, али как?
– Кто? – удивился я.
– Санитарка-та, что меня вытащила? А? Я, вишь как… Жил, ёксель, работал, хлеб растил, а всё бестолочью вышло. На последыша надёжа, на последыша.
Я смешался, не зная, что сказать.
– Солдатик, а плесни водочки еще, а?
Я кивнул и снова пошел к Захару с Виталиком.
От толпы старушек вдруг отошла бабулька. Молча подошла к Иван Иванычу, дала ему подзатыльник и погнала его с кладбища. Напоследок он мне улыбнулся щербато-железным ртом. Виновато так улыбнулся. Мол, не судьба…
– Придите, последнее целование дадим, братие, умершему!
Я вернулся к могиле.
– Вземше мощи отходим ко гробу…
Батюшка положил в гробы бумажный листок с молитвой.
А потом мужики гробы заколотили и молча стали опускать на веревках в яму.
Один… Второй… Третий… Четвертый…
Мы кинули по горсточке сырой земли.
Потом взяли лопаты. Минут через пятнадцать могила была готова. Мы охлопали ее лопатами, подровняли бока. Через год Степаныч поставит здесь крест.
А памятник стоит в центре.
Подошел Еж:
– Интересную могилу видел. Старик на фотке. Боевой такой. Два 'Георгия', две 'Отваги', 'Слава', 'Звезда' и 'За боевые заслуги'. Жалко, что надпись стерлась. Разобрал только '1953'. Интересно…
– Что?
– Да лицо, почему-то, знакомо.
– Покажи, где?
– Да где-то там, в зарослях на том конце. Или в ту сторону? Забыл…
– Вечная память! – запел священник. – Вечная память.
Дождик усилился. Словно кто-то там заплакал. Нет, не по бойцам.
По мне. По нам.
Вечная память!
Прощайте, мужики.
Нет. До встречи.
Вечная вам память.
А мы домой.
Смотреть чужие сны о чужой войне. И менять ту реальность, в которой мы находимся.
Эпилог
Мне снился сон – меня нашли в воронке.
По косточкам подняли из земли.
Мне снился сон – приходит похоронка
К той девочке, с которой мы росли.
И я подымаюсь с винтовкой в руке.
Со ржавою кровью на ржавом штыке.
Последний окопчик, последний покой.
Дойти до могилы – Последний мой бой.
Мне снился сон – меня не опознали,
Мой медальон был пулею разбит.
Мне снился сон – осколки доставали.
Из сердца моего – куска земли.
Кровавое солнце над лесом встает.
И рота за ротой на небо идет.
Пробитые каски, на ребрах бинты.
Истлевшие письма – живые мечты.
Мне снился сон, где мы дойти сумели –
Землей в крови. И кровь на сапогах.
Мне снился сон, что, умирая телом.
Мы пробуем душой атаковать.
Мне снился сон – наш взвод встает из праха.
И где-то слышен погребальный стон.
Мне снился сон – не знающие страха,
Мы знаем ужас безымянных похорон.
И черные кости в замерзших руках…
Лежим мы повзводно в сосновых гробах…
Патроны в подсумках, в глазницах вода.
Я без вести павший обычный солдат…
Мне снился сон…
Послесловие
Совершенно необходимое на взгляд автора.
Дописал. Домучил. Добил. И понеслась душа в рай. Произведение начало жить своей жизнью, хотя окончательная редактура еще закончена.
Вчера позвонил журналист знакомый. Оказывается, внимательно читал те куски, которые я выкладывал в сеть. Сейчас хочет сделать интервью со мной. Я отказался. Вот выйдет в бумажном варианте, вот тогда и будем интервью давать. Но вопросы, которые он мне задал меня озадачили…
Вопрос первый:
Почему? В смысле, почему я написал ЭТО?
Почему, почему…
Спать не мог по ночам. Я после 'Вахты' приезжаю – и снятся сны о войне. Каждую ночь в течение месяца. Вот такая я натура сентиментальная. Ночью просыпаешься – ком в горле, подушка мокрая и сказать ничего не можешь. Шлепаешь на кухню, сидишь там пьешь чего-нибудь безалкогольное и куришь, куришь… Вот и попытался избавиться от этого. Кажется не получилось…
А, может быть, это идет из детства, как говорят психоаналитики. Ну, кто из нас не сжимал кулаки, смотря 'Горячий Снег' или читая 'Брестскую крепость'? Кто не делал деревянные автоматы? И, попадая туда, где каски валяются на земле, где земля избита воронками, где сапоги рвутся о колючку, где костер нельзя разводить на непроверенном месте… Невозможно не представит себя – ТАМ.
Вопрос второй – как я это писал?
Садился и писал. Как еще-то… Включал военные песни и писал. Только не те, которые пели в войну. А уже современные. Не 'Марш артиллеристов', а 'По краю воронок' Визбора, 'На братских могилах' Высоцкого, 'Настоящий солдат' Розенбаума… Потому как те, старые, песни – поднимали в бой. А послевоенные – неофициозные – песни о войне, более личностны, более эмоциональны в плане человеческом. Они о человеке, о его судьбе.
'Судьба человека' – лучший фильм о войне. Символ, на котором я вырос. Кстати, да… Иногда включал на втором компе военные фильмы. Наши, немецкие, один раз даже китайский. Взрывы, свист пуль, грохот танков… Ых! Способствует аутентичности.
