Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Паша поднялся на ноги со второй попытки. Мадьяр смотрел насторожено, все так же опираясь о стену, левая рука нырнула в карман штанов. Хоть бы ножом не пырнул.
– Иди, иди. Я подожду.
Это ж надо, как некоторые люди быстро бегают, даже с костылем. Прогрессор проследил за свежими царапинами на полу, шипованный костыль у человека, и поспешно ретировался к себе, дрессировать таракана бежать вдоль подоконника на крошку от пирожка.
Тип на лавочке уже ушел или зашел к дантисту. Как бы там ни было, лавочка была пустой. Таракан отказывался бегать по прямой, а до обеда было далеко. В дверь неделикатно постучали. Ногой, судя по звуку.
– Войдите, – кто бы ни пришел, все же веселее.
Вот чего гуртовой ногой стучал – принес графин самогона, или это графин белый, а содержимое прозрачное, и пирожки с горохом. Три штуки. Что ж ты такой жадный, самые дешевые пирожки купил? Да еще и жареные, а сортир далековато, а народу многовато. Удружил ты мне, поганец. Ничего–ничего, я тоже. Прогрессор критически нюхнул самогон, белый, непрозрачный, и как такое люди пьют, откусил полпирожка сразу и глянул на довольного петлюровца. Конечно, это на нем все заживает, как на собаке, и спит он на перине, а кто–то страдай и мучайся на продавленном матрасе и нюхай карболку.
– У тебя отец есть?
Гуртовой поставил кружку на подоконник, опустил руки вдоль туловища.
– Та був. Як призвали немца бить, так и пропав, с фронту пару раз прислал дуже порезанное письмо и все.
– Убили, что ли?
– Тьху! Просто не пишет. Может, в плен попал да сидит где–нибудь.
– Так с немцами война же закончилась? – Паша окончательно запутался в местных перипетиях.
– Закончилась, – гуртовой принюхался к пирожку.
– – Ничего он не сидит, – прогрессор старательно удерживал спокойное выражение лица. Шульга–старший гонял его нещадно – и лошадь не вычищена, и патроны зря тратишь – уже и по зайцу стрельнуть нельзя , и кто ж так картошку чистит, что треть, мать твою так и этак, срезаешь? – он к махновцам подался, с пулеметом бегает.
– На тачанке ездит? – гуртовой не удивился и почему–то настроение у него совсем не испортилось.
– Нет, у него льюис.
– Ну й добре, – гуртовой заглотил пирожок одним укусом, хлебнул самогона.
– Здрассте! – Авксинья, кошмар и ужас всего госпиталя, человек гнуснейшего нрава, а на вид – тихая, хрупкая, приличная девушка с длинной русой косой. Ну просто ангелочек на грешной земле. Карающий такой ангелочек. Сочувствия от нее не дождешься, хоть криком кричи. Как ни перевяжет, так обязательно больно сделает. И не спросит никогда, кто да откуда. Зато кошку госпитальную всегда и покормит, и погладит, и шейку ей почешет. Паша тоже не особо любил людей, но в госпитале все одинаковые, всем плохо, всем страшно и больно. А того, чернявого, жаль. Вечно анекдоты травил, похабные, но смешно у него получалось. Паша на его месте бы тихо молчал в тряпочку – пять или шесть раз того чернявого на операцию тягали, да не особо из него те осколки выковыривались. Вон и схоронили вчера. Потому три его дружка и пили. А что песни пели – так набрались, да и «Червона калина» не такая и веселая, для поминок годится.
– Ничего так девка, – гуртовой и не пошевелился лишний раз.
– Только визуально, – Паша самогона не пил, еще отравления ему не хватало.
– Та я с ней балакать не собираюсь.
Авксинья переводила взгляд с пациента на гостя и с гостя на пациента, коса металась за плечами.
– Вот едят люди всякую гадость, а потом у них лопаются внутренности и разбухает печень.
– Та сколько там той жизни, – гуртовой встал с табуретки, вытер руки о штаны, – як родился, так и сдох.
Сестра милосердия почему–то не огрызнулась, сделала прямо военный поворот направо и важно вышла. Гуртовой оставил графин на подоконнике и неспешно последовал за ней.
– Она не той веры, – прогрессор не хотел какого–нибудь скандала на религиозной почве.
– В кровати все равны.
Мда. Обое рябое, как говорится. Паша не особо любил Шульгу–старшего – во–первых, как ему – так можно палить в белый свет, он, видите ли, лису увидел. Убил бедную, тощую, местами плешивую зверушку. Обойму по ней высадил! И, вот почему из всех махновцев, вопрос «будешь резать москалей?» был задан именно Паше? Так, будто между прочим, в перерыве между чисткой льюиса и доставанием Илька на тему боеспособности пушки. Это попросту невежливо. И кто такие москали? Почему–то этому хмырю из–под Тамбова, Могилину, такой вопрос не задавали. Никто не задавал. Хотя именно Могилин и принес банку олифы, а надо было банку олии, масла подсолнечного, то есть. Хлопцы дико развеселились.
– Может, ты знаешь?
Гуртовой застыл на пороге.
– Шо я знаю?
– Зачем надо резать москалей? Я ж даже не знаю, кто это.
– То те, кто хотят царя обратно восстановить и империю. Деникин со всей кодлой. Не признают независимой Украины, думают, шо мы только борщ варить можем да спивать им на потеху.
– Я признаю, признаю, я даже знаю, что у вас нету твердого знака в алфавите, – Паша окончательно похоронил свои мечты о золотых погонах. Одно дело – дома, в кресле, представлять себя героическим дроздовцем или там марковцем, а совсем другое дело – здесь, в петлюровском госпитале, смотря в бешеные светлые глаза ровесника со странными лычками на воротнике.
– Ничего, навчишся, – гуртовой вышел, нагло и неспешно, как куркуль к своей новой молотилке.
Прогрессор уныло уставился на дверь. Пирожки были липкими сверху и немного подгоревшими снизу. А ведь придется эту мову учить. Конечно, можно перебраться в тот же Тамбов, но там же, во–первых, красные, а, во–вторых, никто не гарантирует, что там ему будет лучше. А тут неплохо люди живут, сало жуют, к дантисту ходят – на лавочке дама с ассиметричным лицом сидит, флюс даже отсюда видно.
Вон, от дантиста какой–то хмырюга в кожанке прет. Не петлюровец, те хоть не такие ободранные, в форме, а этот – оскорбление глазу – клеши мостовую метут, ноги босые, кожанка на локте драная, черные лохмы на плечи падают. Прогрессор подтянул штаны и вгляделся повнимательнее. Может, просто похожий человек. Мало ли махновцев чернявых? Паша глянул в коридор и выскочил на улицу, хоть вид у него был тоже не для журнала мод – брюки старые, серые, рубашка вообще на одно плечо, рука на веселенькой косынке в горошек, синей, с белым, а обувь у него кто–то увел, и прогрессор даже догадывался, кто.
– Мир вашей хате! – махновец от такого приветствия остановился.
– А де тут хата? – Палий улыбался, и улыбка у него была хуже прежней на порядок. Видно, у дантиста не нашлось приличных материалов, и невезучий пациент скалился стальными коронками.
– Шо, с печки упал?
– Нет, – Паша попытался придать себе импозантный внешний вид, выпятив грудь, – в подполье работал. С петлюровцем из тюрьмы сбежал и диверсии проводил, убирая сочувствующих добровольцам жителей.
– Тоже дело. И как у контры в тюрьме? Я ж не сидел, не знаю.
– Плохо, холодно и голодно.
– От потому тюрьмы надо взрывать. Все равно от них нема проку – преступника не исправит, а из невиновного человека зверя сделает.
Паша хотел ответить, но промолчал. Во–первых, что толку переубеждать анархиста? Во–вторых, больше месяца человека не видел, интересно, как у него дела. В–третьих, он был прав. Махно сидел, но благолепным крестьянином не стал.
– Как твои поживают?
– Хорошо поживают. Жинка кроликов завела. Сидят в загородке, морды наглые, и харчами перебирают.
– А ты их правильно кормишь? Мел им даешь? – прогрессор где–то слышал, что кроликам надо давать мел для усвоения кальция.
– Они живут як в бога за пазухой. Их даже чешут каждую пятницу. Жинка хочет себе кофту связать на зиму.
Дурдом. Тут еще непонятно, чем все это закончиться, а кто–то уже к зиме готовится. Да от тех кроликов и мокрого места не останется, если по селу артобстрел будет. И от семьи твоей – тоже.
– Як дела на фронте?
– Як у всех. Мы рубаем, нас рубают.
Очень информативно. Ну и ладно, не хочешь говорить – не надо, тем более белогвардейские шпионы – это такие же люди и могут услышать что–нибудь важное.
– Тебе пожрать принести?
Паша отрицательно мотнул головой. Если человек спокойно ест сушеные красные перцы и заедает чесноком, то лучше не рисковать.
– Ну бывай, – Палий свернул куда–то за «Торговый дом Семибоярова».
Прогрессор медленно побрел обратно. С одной стороны, хорошо, что человек вычухался, а с другой – он меня зауважал. Не за то, что я грамотный или образованный, а за то, что я ему сказал. И я не солгал. Он уже считает меня равным себе, таким же убийцей. И кто из нас хуже – байстрюк чубатый, с мозолями от сабли, или я, который пришел из сытого времени, где войны уже другие, а лихое черное знамя давно и надежно втоптано в грязь. И для чего я сюда пришел, забыв про паровые котлетки? И самое плохое то, что я знаю ответ, просто не хочу его говорить даже себе.
