Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
— Да я и с первой не спорил.
— Индейцы могли пойти на такое, только если бы приз оказался очень, очень большим. Таким, к примеру, как округ Ситка.
— Положим.
— Об американцах я подумал под углом доступа к файлам о катастрофе с Наоми. Ведь никакой еврей не может обещать такого приза.
— Свитер пингвиновый, — сказал Берко. — И переход округа Ситка под юрисдикцию аборигенов после ухода евреев. За это индейцы помогают вербоверам в селекции красных телок.
— Но что с этого имеет пингвинный свитер? — спросил Ландсман. — Что отломится сучьим Штатам?
— Здесь, братец Ландсман, начинается Большая Тьма, — решил Дик, снимая ручной тормоз. — Вилфрид Дик туда с тобой не пойдет.
— Даже думать об этом не хочется, — повернулся Ландсман к Берко, — но придется нам, пожалуй, наведаться к месту резни.
— Fuck его мать… — безрадостно заключил Берко по-американски.
35
В сорока двух милях от южной границы Ситки торчит над лужицей на двух дюжинах свай домишко, слепленный из выкинутых волнами обломков и крытый серой дранкой. Один из закоулков земли, забытых Богом, но посещаемый медведями и выбросами метана. Кладбище шлюпок, снастей, ржавых пикапов, а также дюжины русских зверобоев и их алеутских проводников. С одной стороны залива в зарослях прячется длинный общинный дом индейцев, с другой тянутся каменистые россыпи. На тысяче черных камней древние высекли изображения звезд и зверей. На этом пляже в 1854 году двенадцать «промышленников» и алеутов, возглавляемых Евгением Симоновым, погибли от рук вождя тлингитов по имени Кохклукс. Через сотню лет праправнучка вождя Кохклукса, миссис Пульман, стала второй индейской женой пяти-с-половиной-футового еврея, шпиона-шахматиста по имени Герц Шемец.
И в шахматах, и в темном агентском промысле дядя Герц отличался чутьем момента, переизбытком осторожности, глубиной подготовки. Он изучал противника всеми доступными средствами, выискивал его слабые места, комплексы. Двадцать пять лет вел он тайную борьбу против целого народа, стараясь вырвать из-под ног этого народа его землю. За это время стал он признанным знатоком культуры и истории народа-противника. Дядя Герц наслаждался сочностью языка тлингитов, его сосущими леденцовыми гласными и жующими согласными. Он добросовестно исследовал дух и тело женской половины племени.
Когда он женился на миссис Пульман (никто никогда не называл эту даму, мир ее праху, миссис Шемец), в нем сразу же вспыхнул интерес к славной победе ее прапрадеда над Симоновым. Он часами просиживал над картами царского времени в библиотеке Бронфмана, читал записи бесед миссионеров-методистов с девяностадевятилетней старухой, которой исполнилось лишь шесть, когда боевые молотки ударили по крепким русским черепам. В обзоре Географического общества за 1949 год он обнаружил, что место побоища значится тлингитской территорией, несмотря на то что расположено к западу от хребта Баранова. Зеленый островок индейской земли на еврейской территории. Обнаружив этот недочет. Герц тотчас велел мачехе Берко купить эту территорию на деньги, взятые, как обнаружил Деннис Бреннан, из резиновых фондов «COINTELPRO». Выстроил на этом участке свой дом на паучьих ногах. После смерти миссис Пульман Герц Шемец унаследовал дом и землю. И объявил территорию самой безнадежной индейской резервацией, а себя самого — самым безнадежным индейцем.
— С-сука, — выдавливает из себя Берко с меньшей злостью, чем ожидал Ландсман. Такова реакция Берко Шемеца на появление в поле зрения отцовского обиталища.
— Когда ты его в последний раз видел?
Берко с отвращением отворачивается от отчего дома, надвигающегося на ветровое стекло «суперспорта».
— Скажи-ка мне, Меир, будь ты на моем месте, когда б ты увидел его в последний раз?
Ландсман пристраивается к лакированному под дерево измаранному «бьюику» с кричащим стикером на бампере.
«МЕСТО ВСЕМИРНО ЗНАМЕНИТОГО СИМОНОВСКОГО ПОБОИЩА И НАСТОЯЩИЙ ИНДЕЙСКИЙ ОБЩИННЫЙ ДОМ», — гласила надпись на идише и по-американски. Хотя придорожный аттракцион уже некоторое время не функционирует, наклейка на бампере новенькая. Таких наклеек в доме еще не одна коробка.
— Подскажи, — просит Ландсман.
— Шуточки насчет обрезания.
— А, да…
— Полное собрание за все века.
— Образованность, — покачивает головой Ландсман. — И не задумывался, сколько их.
— Пошли, к дьяволу. — С этими словами Берко решительно вылезает из машины. — Поскорее покончим.
Ландсман исподлобья уставился на общинный дом — пеструю, заросшую волчьей ягодой и вьюнком развалюху. Этот «настоящий» индейский сарай Герц Шемец выстроил с помощью двоих братьев своей индейской жены, племянника Меира и сына Берко на следующее лето после того, как его сын переселился на Адлер-стрит. Строил Герц его для забавы, не помышляя о барышах. Уже после своего изгнания из «органов» он безуспешно попытался извлечь из бывшего хобби хоть какой-то доход. Берко в то лето было пятнадцать, Ландсману двадцать. Строя папашин сарай Берко пытался строить себя по образу и подобию Ландсмана. Два месяца он с энтузиазмом осваивал пилу-циркулярку, «по-ландсмановски» присобачивая к углу рта сигарету, страдая от разъедавшего глаза дыма. В то время Ландсман уже заботился о своих полицейских экзаменах, и Берко тоже объявил об аналогичных амбициях. Но если Ландсман спал и видел себя в заоблачных верхах иерархической лестницы, то Берко снились навозные вилы патрулирования.
Как и большинство полицейских, Ландсман шел навстречу трагедии с закрепленными парусами, задраенными люками, твердо стоя на мостике рядом с рулевым. Боялся он не шторма, а мелей, песчаных банок, пробоин ниже ватерлинии, нежданных капризов вращающего момента. Воспоминаний того лета. Мысли, что он истощил терпение пацана, с которым когда-то из мелкашки сшибал с забора пустые консервные жестянки. Этот «настоящий» общинный дом затронул прежде нетронутые нервы. В зарослях бузины да дерезы растворилось все, что они проделали вместе.
— Берко, — произносит Ландсман под хруст ледка, подернувшего невразумительную грязь еврейско-индейской резервации. Он касается — робкая девушка — локтя кузена. — Извини, что от меня столько хлопот.
— Можешь не извиняться. Это не твоя вина.
— Я уже паинька. — Ландсман сам в этот момент верит своим словам. — Не знаю почему. Может, из-за переохлаждения. Или из-за дела Шпильмана. Или потому, что не пью. Но я вернулся в себя прежнего.
— Угу.
— А тебе так не кажется?
— Кажется. — Так Берко согласился бы с дураком или ребенком. Не соглашаясь в душе. — Ты вроде в полном порядке.
— Бурные аплодисменты.
— Давай сейчас не будем в это вникать, ладно? Входим, бомбардируем старого хрена вопросами — и домой. Эстер-Малке ждет, малыши… Не возражаешь?
— Конечно, Берко, о чем речь!
— Вот и спасибо.
Замерзшие лужи, гравий и галька, карикатура на лестницу — в выщербинах, шаткая, скрипучая. Обветренная покосившаяся кедровая дверь утеплена криво набитыми полосами черной резины.
— Ты говоришь, что не моя вина…
— Слушай! У меня сейчас пузырь лопнет.
— Значит, ты считаешь, что я не отвечаю за свои действия. Стебанутый. Психически ненормальный…
— Давай-ка постучимся.
Он дважды бухает в дверь. Кажется, что весь дом зашатался.
— Не способный носить бляху, — бубнит Ландсман, искренне желая найти в себе силы сменить тему. — Иными словами…
— Это не по адресу, с этим к твоей бывшей жене.
— Но ты не возражаешь…
— Слушай, я ничегошеньки не понимаю в психических, там, расстройствах, болезнях, как их там… Меня никто не арестовывал за гонки голышом по морозу в трех сотнях миль от дома после вышибания чьих-то мозгов стальной койкой…
Герц Шемец открывает дверь. Свежевыбритый, при двух микроцарапинках. На нем серый фланелевый костюм, белая рубашка, маково-красный галстук. Он распространяет аромат витамина В, свежего крахмала, копченой рыбы. Он еще меньше росточком, еще более нервный, как деревянный дергунчик на палочке.
— Привет, старик, — обращается он к племяннику, круша тому пальцы рукопожатием.
— Отлично выглядишь, дядя Герц.
Присмотревшись, гость обнаруживает, что костюм на локтях и коленях лоснится, на галстуке следы минувших трапез, а завязан он не на сорочке, а на белой пижаме, небрежно заправленной в брюки. Но не Ландсману критиковать туалеты. На нем самом вытащенный из загашника багажника вискозно-шерстяной костюм с блестящими пуговицами на манер золотых древнеримских монет. Когда-то он спешно одолжил этот костюм у разнесчастного игрока по фамилии Глюкеман. Спешил, опаздывал на похороны. Костюм одновременно похоронный и мажорный, однако при множестве морщинок-складочек, а также при одуряющем аромате багажника детройтской колымаги.
