Александр Трубников - Рыцарский долг
– У маронитов есть давний обычай, – не проявив ни малейшего интереса к горе золота, словно Жак доставил ей не состояние, которое делало ее одной из самых богатых женщин Заморья, а гору пустых раковин, ответила Хафиза. – Если один из боевых товарищей гибнет в буре или во время сражения, то оставшийся в живых женится на вдове и усыновляет его детей. Войди в мой дом, Жак, и стань моим мужем. Думаю, что Робер будет радоваться, наблюдая за нами с небес. Хотя не знаю в чем дело, но мне почему-то кажется, что он до сих пор жив. Сегодня же ночью я буду гадать на него.
– Я женат, Хафиза, – ответил Жак, голос его при этом дрогнул. – Поступай как знаешь и молись за его душу. А я должен ехать. Мне предстоит долгий и нелегкий путь.
Он молча покинул дом, оседлал коня, выехал за ворота и, не оглядываясь назад, двинулся в сторону городских стен. Оказавшись в Тире, рыцарь первым делом отправился на постоялый двор, где поговорил с несколькими бедными крестоносцами, ночующими по безденежью прямо во дворе, под открытым небом. После бесславного завершения похода город был полон крестоносцев, примкнувших к императору в расчете на трофеи. Десятки рыцарей и сержантов сидели в Тире без гроша в кармане и, ради того чтобы вернуться домой, были готовы нести службу просто за прокорм и фураж для лошадей. Сговорившись с семью ломбардскими копейщиками, он приступил к поискам корабля, который должен был доставить его в Европу.
В портовой таверне, где по давней, заведенной еще со времен финикийцев традиции собирались левантийские судовладельцы, капитаны стоящих на рейде галер и купцы, желающие найти перевозчика, было шумно и многолюдно, как это бывает всегда перед началом весенней навигации.
– Скажи-ка, любезный, – заняв отдельный столик и отгородившись от зала охраной, спросил Жак у мигом подлетевшего к нему хозяина, который, несмотря на более чем скромный наряд, безошибочно определил в нем состоятельного сеньора, – какая из галер в ближайшее время будет отправляться в Венецию?
– Вряд ли вам удастся покинуть город, господин, – ответил тот, сметая полотенцем несуществующие крошки и опуская на деревянную поверхность пинтовую кружку доброго вина. – В Акре стоит императорский флот, и все негоцианты, изгнанные из столичной гавани, слава Фридриху, перебрались в Тир. Однако они предупреждены, что до убытия его величества никто, под страхом смерти, не может удаляться от побережья в сторону Кипра. Хотя один марсельский неф вроде бы собирается в путь – его капитан рассчитывает пробиться в Италию не напрямик, а в обход, вдоль побережья. Не желаете ли, чтобы я позвал его сюда?
Жак, отхлебнув из кружки вина, коротко кивнул головой, выражая одновременно одобрение напитку и желание поговорить с капитаном. Вскоре, опасливо косясь на грозных и воинственных от затянувшегося безденежья охранников, к нему чуть не подбежал невысокий человечек с оттопыренными ушами и огромной проплешиной.
– Если вы желаете как можно скорее отплыть, сир рыцарь, то вам несказанно повезло, высокородный господин! – Он начал говорить, находясь еще в нескольких шагах от возможного пассажира. – Король Венгрии добился от императора Фридриха особого соизволения на доставку предназначенных ему грузов – пряностей и тканей из Сирии, которые повезет мой неф. Груз уже на борту, все бумаги в порядке, так что завтра на рассвете «Акила» поднимет якоря и, двигаясь вдоль побережья через Триполи и Атталию, пойдет в Фессалоники.
– Значит, помощник… нет, прости, уже капитан Понше, память у тебя и вправду девичья, – улыбнулся, глядя на опешившего моряка, Жак. – Своих бывших пассажиров ты уже не признаешь.
Узнав сидящего перед ним человека, достопочтенный Понше из Арля застыл как громом пораженный.
– Неужели это ты, виллан?! – воскликнул он и, одновременно, цепким оценивающим взглядом боящегося продешевить купца, окинул рыцаря от макушки до золотых шпор. – Ой! Ради всего святого, простите меня, сир рыцарь. Вы уж не велите казнить, однако и впрямь признать в столь грозном воине того виллана, что, едва сойдя на берег в Акре, остался без гроша в кармане, мудрено. Вижу, что ваш крестоносный обет исполнен, да так, как многим и мечтать не приходится. Милости прошу на борт! Ради такого случая велю, чтобы неф подвели к пирсу, чтобы ваших коней не пугать, перевозя их на барках.
«Что же, пожалуй, это судьба», – подумал Жак, а вслух спросил:
– Надеюсь, у тебя найдется для меня местечко в трюме?
– О чем вы говорите, сир? – воскликнул Понше. – Выбирайте на свой вкус – лучшая носовая каюта или отдельный палубный шатер. Ежели вам и эти апартаменты покажутся убогими и недостойными вашего звания, готов поступиться капитанской каютой. Времена нынче непростые, дорога дальняя и опасная, так что для вас, как для доблестного воина, будут обеспечены все условия и предоставлены самые низкие расценки.
– Что же, – подзывая рукой хозяина, усмехнулся Жак, – Фессалоники так Фессалоники – оттуда совсем недалеко до фиванских земель. А в Фиванском мегаскирстве у меня имеются кое-какие дела. Не возвращаться же, на самом деле, домой рыцарем, не имеющим титула. Давай-ка я угощу тебя обедом, капитан, а потом отправимся на пирс и будем готовиться к погрузке.
Жак особо не удивился, когда у самых портовых ворот ему навстречу шагнули две знакомые фигуры, зато Понше, едва завидев Хора и Папикия, немедленно спрятался у него за спиной.
– Вот что, сир рыцарь, – смущенно вертя в руках колотушку, произнес Хор. – Нам господин приказал, если понадобится, помогать его друзьям. По чести сказать, истомились мы в Акре от безделья. Возьмите нас с собой – лучшей охраны, чем мы, и не придумать.
– Это точно, монсир, – добавил Папикий, – уж мы будем служить на славу, главное, чтобы кормежка была…
– Ну что, Понше, ты не против взять еще двоих пассажиров? – спросил Жак.
В ответ капитан лишь мрачно кивнул и, продолжая опасливо коситься на колоритную парочку, изобразил на лице подобие улыбки и жестом гостеприимного хозяина протянул руку в сторону высящегося над пирсом нефа.
На следующее утро «Акила» вышел из гавани и двинулся на север вдоль побережья Сирии. Поглядев, как скрываются в дымке стены и башни Тира, Жак вернулся в свой шатер, достал из шкатулки полученное в Акре письмо и заскользил взглядом по строчкам.
«Сын мой, Жак, который для твоего первого духовника, отца Брауна, навсегда останется любознательным крестьянским мальчиком, открывающим для себя великий и необъятный мир положенного на бумагу слова!
Денно и нощно возношу молитвы Всевышнему, дабы это послание, направленное мною почти без надежды, все же настигло тебя.
Однако некоторые, пусть хоть и весьма хлипкие, основания для того, чтобы направить пергамент именно в Акру, на имя Жака из Монтелье, брата ордена Святого Гроба, у меня имелись. Дело в том, что еще на Троицу в нашей обители останавливался на ночлег возвращающийся из святой земли пилигрим – лионский купец, исполнявший крестоносный обет за неведомые мне прегрешения, который хорошо знал твоего отца. Он-то и рассказал мне о том, что, посещая патриархию, видел тебя среди орденской братии. Однако не будучи уверен в том, что узнал тебя, и зная нелюдимость рыцарей и сержантов этого малоизвестного и загадочного братства, не рискнул заводить разговор. Позже, на обратном пути в Марселлос, некий капитан Турстан, вскоре геройски погибший во время неожиданно налетевшей бури (его смыла волна в то время, как он, в одиночку управляя рулевым веслом, пытался удержать корабль на курсе), разрешил его сомнения и рассказал все, что знал о паломнике Жаке, который, прибыв на святую землю, сначала стал оруженосцем у некоего арденнского рыцаря, затем выслужился в конные сержанты и вступил в привилегированное крестоносное братство.
Теперь к делу, сын мой, сколь ни прискорбно мне писать, а тебе читать о свершившемся, – строчки, которые я вывожу на пергаменте, кажутся мне сейчас кровью, замешанной напополам слезами.
Речь идет о твоей жене, бедняжке Зофи. Все, о чем я тебе пишу, сам я узнал уже после свершившихся событий, когда единственным моим участием в ее судьбе могла быть разве что заупокойная молитва.
Глубокой осенью, через полгода после известных событий, которые потребовали от тебя принятия крестоносного обета, настоятельница монастыря августинок в окрестностях Дижона, преподобная Элиния, принявшая столь деятельное участие в судьбе твоей многострадальной семьи, на шестьдесят третье лето своей подвижнической жизни отдала Богу душу. Ее преемница, едва будучи рукоположена в сан, немедленно начала проводить в монастыре крутые преобразования, в результате которых Зофи, в обществе двух десятков других послушниц, родственники которых были не в состоянии вносить в монастырскую казну пожертвования, оказались выставленными на улицу. Дело в том, что незадолго до этого скончался и ее батюшка, живущий в Лионе, а все его состояние досталось дальнему родственнику, который, не будучи исполнен истинного христианского человеколюбия, наотрез отказался тратить деньги на содержание незнакомой ему троюродной племянницы, ко всему еще и замужней.
