Виталий Корягин - Винг
— Эй, Ал, а откуда ты знаешь пиратский язык?
— Да неоткуда! — лицо сквайра хитро сморщилось в свете луны. — Вот ты, например, можешь ухнуть совой? Ну, и я ухнул по ихнему! А хорошо получилось, правда?
Глава тридцать седьмая. Конец плавания
Наутро так и не сомкнувший глаз Эдвард поднялся на палубу и увидел на горизонте дым Стромболи. Берега негостеприимной Сицилии растаяли за ночь за кормой. Теплый сирокко раздувал паруса, срывал пену с зеленых волн, нава быстро бежала к Неаполю.
Сидевшие у борта англичане, увидев рыцаря, почтительно встали.
Хью коснулся рукой шапки:
— Доброе утро, сэр!
— Точно доброе, ребята?! — улыбнулся Эдвард.
Подошел Алан:
— Они тебя с рассвета караулят. Терпежу нет, так добычу раздуванить охота! Ну, что, не будем томить людей?
Сакс нехотя кивнул и отвернулся от оживившихся соратников.
Он на удивление отличался от абсолютного большинства рыцарей того времени, увековечивших себя в анналах истории именно своей жадностью. В священные крестовые походы воинственные пилигримы отправлялись не столько для защиты веры, сколько для обогащения. Все современные им серьезные исторические источники отмечают дикую алчность крестоносцев, всех, от военачальников до простых солдат. Зверства воинов Христа в Сирии и Египте, Константинополе и Дамаске, Пруссии и Литве, Пскове и Тулузе — везде были одинаковы. Ради золота, поместий реками лилась кровь, горели в смрадных кострах живые люди, уничтожались в угоду Господу целые племена и народы. Дошедшие до нас свидетельства очевидцев описывают, как разграблялись христианские города Венгрии, Польши, Византии, как рубили в куски младенцев и заставляли обезумевших матерей есть их мясо, как насиловали юношей и девушек, а затем, повесив за руки или ноги, отрабатывали на их телах приемы фехтования на мечах.
Сегодня католическая церковь не любит вспоминать эти факты. Но многие христолюбивые мясники того времени причислены ей к сонму святых именно за убийства, за разбой, за мучения людей. Господь, прощая любые грехи, стоило только покаяться (именно покаяться, а не раскаяться, ведь истинное осознание своего зверства не дало бы жить далее человеку, виновному в таких преступлениях), деформировал совесть, делал ее резиновой, позволял оправдать все, что угодно. Божье милосердие на этом свете всегда равно милосердию людскому…
Для добрых и умных людей, опередивших в истинном сострадании к ближним свой жестокий век, мерилом поступков которых неизменно являлась совесть, но не хватало сил отстаивать правду, неизбывной трагедией становилась иногда сама жизнь.
Эдвард, сам пока того не ведая, уже принадлежал к их числу.
Деньги и власть, блага, идущие от них, не привлекали его. Красивые мечты добродетельного мальчика, воспитанного ласковой матерью, разом вдребезги разбила суровая действительность. Он испытал горе утрат, ощутил боль физических и душевных ран, стал наполовину изгоем. Дружба с Аланом, любовь Ноэми, мудрость Тиграна спасли его душу от ожесточения. Он учился видеть людскую боль, сочувствовать бедам, понемногу овладевал трудным умением распознавать добро и зло, в какие бы одежды, знатности, доблести, или святости оно, зло, не рядилось. Эдвард постепенно, медленно, с ошибками, через страдания, но неуклонно, выходил на дорогу, предсказанную ему Тиграном, дорогу борьбы с судьбой.
Да, ошибок хватало! Недаром этой бессонной ночью сакса грызла совесть. Он думал о штурме и был доволен собой, но о том, что произошло потом… В душе шевелились сомнения. Нет, он не сожалел, что вчера в бою убил многих и еще больше искалечил. Это диктовалось необходимостью, нельзя было освободить Ноэми мирным путем, но пытать ради денег, насиловать?! Чем лучше он Ричарда, приказавшего перебить в Акре тысячи заложников? Тогда он спорил с де Во! А сам теперь?..
Он приложил концы пальцев к пылающему лбу. Вчера, в сумятице боя, сразу после него, все мысли юноши были о Ноэми, остальное мало его занимало. Но теперь… Он представил себе расширившиеся от ужаса зрачки баронессы, когда он выходил из зала, оставляя ее с лучниками, в ушах прозвучал хрип корчащегося от боли жирного барона, пусть причина его страданий была и мнимой.
Нет, ну чем он сейчас лучше фон Штолльберга?! И тот ради своих целей не гнушался пытками, не брезговал насилием. В чем разница между ними? Оба они — рыцари! Он застонал от омерзения к себе…
— Что с тобой, милый?!
Сакс обернулся. Рядом с растерянной улыбкой стояла Ноэми. Всю ночь она провела у постели Шимона, лишь на рассвете смежила веки.
— Все в порядке! — заставил себя улыбнуться ей он.
К ним присоединился Алан:
— Ну, все! Вроде бы разделил по совести: половину добычи тебе, половину оставшегося мне — сквайру, остальное — на четыре равные части — им, — он ткнул большим пальцем через плечо назад. — Довольны! Такие деньги!.. Каждому хватит на родине и дом, и землицы прикупить, и на эль на всю оставшуюся жизнь. И мы…
— Мне ничего не надо! — сквозь зубы процедил рыцарь.
— Опять, как всегда… Но почему?! — Алан посмотрел на друга, перевел глаза на девушку, опять на него. — Не пойму тебя, Эд! Призовые деньги ты заслужил, как командир. Да и правду сказать, большая часть успеха — твоя заслуга, а золота не бывает слишком много…
— Я не за ним туда шел! Оно в крови…
— Ну-ка, сэр, пройдем на корму. И ты, Ноэми, с нами! Поговорим по душам… — гэл вразвалку зашагал вдоль борта.
Молодая пара, переглянувшись, двинулась за ним. Когда край паруса скрыл их от глаз англичан, Алан остановился и повернулся к Эдварду и Ноэми:
— Эд, тебе вчера голову в схватке не ушибли? Отказываться от денег! Где это видано?! Что на тебя нашло?
Сакс угрюмо опустил голову. Он знал, что друг его не поймет.
Выручила Ноэми:
— Ал, не сердись. Эд не хочет быть, как вчерашние пираты. Мучить, жечь из-за золота…
Алан не на шутку обиделся:
— А я, значит, с детства мечтал стать пиратом? Я жег и мучил? Так, да? — не дождавшись ответа от смущенных собеседников, с усилием взял себя в руки, и с напряженным спокойствием в голосе продолжил. — Золото, конечно, прекрасно, но и я, и, смею надеяться, сэр, остальные ребята, этой ночью думали не о нем. Ну, скажем, не столько о нем! Что, разве лучше было бы оставить деньги разбойникам? Сколько они сгубили христианских душ за это золото? И не стоило их наказать?! Да кабы не данное тобой слово, Эд, клянусь, ни один не ушел бы живым! Или прощать обидчикам, как велит Христос? В море еще много кораблей, на них плывут невинные люди, пусть их грабят, убивают… Да?!
— Нет! Я не об этом! — Эдвард покачал головой. — Нельзя мучить, тем более — из-за денег!
— А я никого и не мучил! Сами же видели! А что плевком ему спину обжег, так это не я, а его собственный страх. Знала ведь кошка, чье мясо съела! Слушай, Эд, так, может, ты теперь жалеешь, что рубил сарацин во имя Христа?
Сакс пожал плечами:
— Мне иногда кажется, что вообще нельзя убивать людей. Только за то, что они веруют по-другому…
— Эх, Эд, да ребята вызвались пойти с нами только потому, что знали, кто ты такой! О нашем патруле в армии легенды ходили. А откажись они, управились бы мы втроем? Сомнительно… Завязли бы у ворот, пираты успели бы вооружиться… Сам знаешь, стрела в голову и для тебя смертельна. Как тогда Ноэми? И так-то еле успели…
— Спасибо, Ал, — девушка прямо посмотрела в глаза гэлу, — что спасли меня, но приказал изнасиловать баронессу ты зря!
Алан немного смутился:
— Да ведь это она велела отдать тебя пиратам!
Эдвард, понимая, что слова Ноэми относятся и к нему, сказал горько:
— А ты приказал отдать ее лучникам… А я — промолчал! Чем же мы с тобой, Ал, лучше пиратов?!
— Лучше, сэр, лучше! — неприятно засмеялся гэл. — Она и не думала о том, что чувствует женщина в таком положении, теперь, испытав это на своей шкуре, может быть, поостережется отдавать подобные приказы. Да и всем им урок на пользу! Без денег, без замка и корабля они не скоро соберутся на грабеж.
— Ты так считаешь? — нерешительно, но с явным облегчением спросил рыцарь.
— Да, сэр, я так, с твоего позволения, считаю!
— А я вот думаю, что они просто-напросто ожесточатся. Убить, если нет другого пути, но не унижать… Боюсь, они отыграются на других, слабых. Зло всегда родит зло, — грустно сказала Ноэми.
— В следующий раз непременно всех милосердно прикончу, леди! — мрачно закончил разговор Алан.
Зашли к Шимону. Ему полегчало, он поспал и чуть повеселел.
Алан откинул одеяло, сделал перевязку и сказал:
— Месячишко похромаешь и забудешь. Рана не страшнее, чем при вашем обрезании, так что тебе не привыкать, и не понимаю, отчего столько волнений.
Эдвард невольно улыбнулся и предложил:
— Решим, что дальше делать будем? Ты как, Шимончик, разговаривать в силах?
