Джонатан Филипс - Четвертый крестовый поход
Крестоносцы не верили собственным глазам. Письмо, отправленное одним из знатных воинов на Запад, передает их восприятие произошедшего: «Пораженный нашей непреклонностью (учитывая небольшое количество), он постыдно подобрал поводья и отступил в пылающий город».[420] Гуго де Сен-Поль отмечает: «Познав нашу отвагу и решительность, увидев, как мы единодушно идем в наступление, поняв, что пас нельзя сломать или напугать, они неизбежно пришли в ужас и смятение. Отступив перед нами, они так и не осмелились сразиться».[421] Когда император не решился ввести войска в бой, это утвердило бойцов Запада в мысли о трусости и женоподобности греков. Наверняка крестоносцы почувствовали огромное облегчение, а также новую надежду и прилив решительности. Чтобы извлечь выгоду из момента, Балдуин приказал армии медленно двигаться за греками, дабы подчеркнуть унизительное бегство византийцев с поля боя. Очень важно, что крестоносцам удалось сохранить дисциплину. При иллюзии победы было очень легко поддаться настроению и, нарушив строй, ринуться за неприятелем.
Виллардуэн красноречиво описывает смешанную с непониманием радость крестоносцев: «Смею уверить, что Господь никогда не спасал никого от большей опасности, чем та, от которой Он сохранил наши войска в тот день. Во всей армии не было ни единого воина, сколь бы смел и отважен он ни был, чье сердце не преисполнилось бы радостью».
И все же дни, прожитые в ожидании сражения, и часы противостояния выведенным из городских стен византийским войскам имели свои негативные физические и эмоциональные последствия. Кроме того, становился заметным недостаток продовольствия. Несмотря на свой триумф, крестоносцы не могли отказаться от охраны лагеря» Византийцы по-прежнему имели перевес, как минимум в количестве, и для их противников было жизненно важно сохранить неколебимость и не подвергать опасности свою военную силу.
Почему император Алексей не стал атаковать, хотя у греков было по крайней мере численное преимущество? Отчасти причина, наверное, состоит в том, что император был человеком по природе неагрессивным и практически не имел военного опыта. Он надеялся, что демонстрации силы со стороны Византии будет достаточно для того, чтобы сломить боевой дух крестоносцев и заставить их одуматься и отступить. Но он не учел того, насколько решительно были настроены уроженцы Запада. Они воспользовались своим преимуществом и перешли Босфор, а затем вошли в Золотой Рог, а венецианцам удалось даже захватить отрезок стены. Все это, несомненно, указывало на то, что крестоносцы представляли серьезную опасность. Греков также беспокоила тяжелая кавалерия противника. Хотя часть рыцарских коней погибла, оставшихся было достаточно, чтобы сформировать мощное ударное ядро. Губительная сила кавалерийских атак крестоносцев была хорошо известна в Византии. Еще в 1140-х годах Анна Комнина писала, что конный западный рыцарь «может пробить даже стены Вавилона».[422]
Равнина вокруг Константинополя представляла идеальные условия для атаки — сравнительно плоское пространство и фиксированная мишень. У самих греков была кавалерия, но их всадники были гораздо менее опытны по сравнению с французскими рыцарями, проводившими целые; годы, совершенствуя боевое мастерство на ристалищах Северной Европы.
Внутри Константинополя царили разочарование и гнев. В обязанности императора входила защита города. Он располагал огромной армией, а крестоносцев было немного, и все же он не стал сражаться. Никита приводит такой комментарий: «Он вернулся [в город] в совершенном унижении, сделав врага еще более заносчивым и надменным».[423] Ущерб от учиненного венецианцами пожара еще более способствовал потере авторитета Алексея III в глазах народа. Люди требовали действий. К императору явилась группа представителей знати, заявивших, что если он будет продолжать действовать так вяло, они обратятся к его племяннику, находящемуся среди крестоносцев, и предложат трон ему. Алексей III неохотно пообещал начать сражение на следующий день. На самом же деле он уже выбрал совершенно другой путь.
Император не имел воли к сражению. Никита описывает благородного снисходительного человека, внимательного к народу и глубоко огорченного ослеплением Исаака Ангела. Сегодня можно говорить, что Алексей III по характеру не подходил для своего поста.[424] Он не хотел рисковать собственной жизнью и чувствовал, что и жители Константинополя не готовы к затяжной кампании — которая, учитывая недостаток продовольствия у крестоносцев, вполне могла оказаться для греков лучшим путем к победе.
Император был достаточно искушен в константинопольской политике, чтобы понимать, что народ утратил веру в него. Одновременно он был достаточно опытен, чтобы помнить ужасную и мучительную участь прежних правителей, свергнутых толпой. Едва ли он мог ждать милости от своего брата или племянника, если бы обратился к ним. А потому император вполне благоразумно решил спастись бегством.
Вечером 17 июля он посовещался с дочерью Ириной и самыми доверенными советниками. Спешно были собраны 1000 фунтов золота и все драгоценности, которые можно было унести с собой. Около полуночи император со своими ближайшими людьми выбрался из города и направился в Девелтон — укрепленный город, расположенный более чем в 90 милях на Черном море. Когда Никита Хониат описывает побуждения и поступки Алексея III, им одновременно владеют сарказм и отчаяние. Он дает яркий образ им тора с византийской точки зрения: «Он словно старался превратить город в печальный труп, разрушить, пренебрегая его славой, и он поспешил с уничтожением».[425] Никита с презрением говорит об отсутствии у Алексея III заботы по отношению к городу и осуждает его стремление к спасению собственной шкуры.
Когда занялась заря 18 июля, начал расползаться слух: Константинополь, царица городов, Новый Рим, оставлен императором. Гордости и чувству собственного достоинства огромного города был нанесен чудовищный неслыханный удар. Рана была настолько глубока, что греки были не в состоянии выдержать дальнейшую борьбу с крестоносцами. Вместо того, чтобы повернуть колесо фортуны, они пришли в отчаяние. Постоянные успехи крестоносцев, невозможность отбросить их от стен города, и вдобавок плацдарм венецианцев на берегу Золотого Рога, о котором никто не мог забыть, видя все еще поднимающиеся оттуда клубы дыма, — все это вселяло страх полного разрушения города. В ужасе горожане начали искать того, кто мог бы спасти их. Чиновники направились в те помещения Влахернского дворца, где содержался ослепленный Исаак. В нем они увидели «последнюю надежду».[426] Министр императорских сокровищниц, евнух по имени Филоксентис, взял ответственность на себя. Он собрал Варяжскую дружину и заручился поддержкой в восстановлении Исаака на императорском престоле.
Несмотря на то, что слепота обычно была препятствием для занятия такого поста, ситуация заставляла забыть о традициях. Алексей III бросил свою жену Ефросинию, отношения с которой были довольно бурными, и теперь она была взята под стражу, чтобы воспрепятствовать созданию враждебной группировки, а ее родственники арестованы.
Старейшины города направились к Исааку и объяснили ему положение. Его реакция нам неизвестна. Злорадствовал ли он, узнав об унижении брата? Испугала ли его мысль о возвращении на престол, будучи калекой? Или он обрадовался возможности вновь получить неограниченную власть? Слуги принесли ему императорские облачения и знаки отличия. Он переоделся и оставил Влахернский дворец. Мучительной была необходимость из-за слепоты пользоваться чьей-то помощью для того, чтобы подойти к трону, но все же ему пришлось согласиться, и он был провозглашен императором.[427]
Он пожелал немедленно связаться с царевичем Алексеем, находящимся в лагере крестоносцев. Весть о бегстве Алексея III и повторной коронации Исаака невозможно было утаить на долгое время. Руководству Византии теперь нужно было ждать, что принесет им дальнейшее развитие событий. Были направлены вестники, чтобы сообщить царевичу о том, что его отец вновь провозглашен императором, а узурпатор бежал. Как только эта новость достигла молодого Алексея, он сообщил ее маркграфу Бонифацию, который в свою очередь созвал всю знать на совет.
Воины собрались в шатре царевича, где он и объявил удивительное известие. Из шатра вырвался дружный радостный возглас. Как писал Виллардуэн, «невозможно описать радость от этого известия, потому что такого счастья не испытывал никто в мире».[428]Крестоносцы возблагодарили господа за то, что тот поднял их из бездн отчаяния на недосягаемые высоты. Не осталось сомнений в божественном благоволении их действиям: «Тому, кому Господь хочет помочь, никто не сможет повредить». Их решение отправиться в Константинополь было правильным, господь одобрил их действия — иначе разве могли бы они достичь такого успеха?[429]
