Сергей Шкенёв - Параллельные прямые
— Подтяжки лопнули, — пояснил он, вытирая выступившую на лбу испарину. — Старые совсем, видно кто-то из немецких лётчиков выбросил за ненадобностью.
— А если опять? — побледневший поэт поглядел в иллюминатор, видимо прикидывая расстояние. — Приглядеть бы?
— Так иди, — разрешил лётчик.
Обрадованный закрытием скользкой темы, Обердовский проскользнул на пилотское кресло и прикрыл за собой дверь. Максимушкин только крикнул ему вослед:
— Только не трогай там ничего! — и, понизив голос, — Достоевский.
— Будет Вам, Андрей, гения обижать. Пусть и непризнанного. Они такие хрупкие и ранимые.
— Угу, — согласился капитан. — А мы бесчувственные болваны. Эти…как их там… — зоилы! Я представляю, товарищ генерал-майор, как он Вам надоел, если после двух минут разговора мой мозг начал протестовать и отключаться.
— Да я только что очнулся. Успел только несколько строчек послушать.
— Вот и говорю — не повезло. А может, подшутим над ним? Не всё же нас стихами терзать.
Лежать неподвижно было больно и скучно, перспектива ещё одного литературного диспута ужасала и приводила в шок и трепет, а невинная шутка вполне могла скрасить оставшееся время полёта. И я согласился. Максимушкин наклонился к моему уху и шёпотом высказал свою идею. А неплохо!
— Хорошо, Андрей, идите, подыграю.
Он ушёл к себе в кабину, и оттуда выскочил красный от возмущения Обердовский. И сразу с жалобой:
Я же не трогал…. Что значит, самолёт на курсе рыскает? Сам кривых узлов навязал.
Потом успокоился и предложил:
— Может, ещё что почитать?
Видимо по моему лицу пробежала нервная судорога, потому что доктор изрёк:
— Поэзия весьма пользительна для успокоения нервов.
Вот на выборы дружно идут крепкоплечие скифы колоннами ровными по три.
Даже злые кулацкие стрелы в парфянских обрезах стыдливы как голые нимфы….
От дикого вопля ужаса меня спас только вовремя появившийся капитан. Он держал в руке листок бумаги и замогильным голосом вопросил:
— Товарищ генерал-майор, а как у вас, у чекистов, поступают с арестованными преступниками?
— Ну, это просто, Андрей, — отвечаю. — Мы их не арестовываем. Сразу же, на месте, предварительно запинываем до полусмерти, а потом пристреливаем.
— Ужас-то, какой! — всплеснул руками поэт.
— Что тут страшного? Возразил я. Обычная процедура пролетарского возмездия в действии. А Вы к чему это спрашивали, товарищ капитан?
Максимушкин как-то по-людоедски посмотрел на Обердовского и вытянул из-за спины громадный тесак. И где он его прятал?
— Извините, господин лекарь, ничего личного.
— В чём дело? Товарищ генерал, о чем это он?
— Сейчас объясню, — капитан выставил перед собой бумагу. — Вот, полюбуйтесь, пришёл приказ о Вашем аресте, как особо опасного преступника. За клевету на Советскую власть и оскорбление самого товарища Сталина. Видно дошли до нужных людей слухи о Ваших опусах. Короче — вышка обеспечена. Пинки пропустим, чтобы не потревожить раненых. Выстрелы отменяются по той же причине. Остаётся одно — резать будем. Желаете наркоз? Не беспокойтесь, самолёт я потом отмою. Куда деваться?
— Я не хочу! — горячо заверил нас Александр Дорофеевич.
— Есть такое слово — надо!
— А может, отпустим его, Андрей? — вступил я в игру. — Жалко же, вроде как — талант.
— Согласен! — Обердовский с надеждой посмотрел на меня.
Максимушкин задумался.
— Но приказ? Сделаем вид, что никого не было? Разве что… точно! С парашютом в Парижском ОСОАВИАХИМе приходилось прыгать? Ах, там нет такого? А с вышки? Аналогично? Тогда придётся без тренировки.
Лекарь посопротивлялся было, объясняя всё боязнью высоты, но внял голосу рассудка. Он придирчиво осмотрел сваленные прямо на полу парашюты, выбрал тот, что побольше, и шагнул к раскрытому люку.
— Первый пошёл! — скомандовал лётчик. А потом повернулся ко мне. — А приятно побыть в тишине, товарищ генерал?
— Давай уж без чинов. И называй меня Гавриилом Родионовичем. Мы когда в Москве будем?
— Где-то, через сорок минут. Уже слышно маяки Ходынского поля.
Я вспомнил испуганную физиономию нашего поэта и рассмеялся, вызвав новый приступ боли:
— А доктору пешим ходом неделю топать.
— Не переживайте, с голоду не помрёт.
— Думаешь, на работу устроится? С французским-то паспортом?
— Нет, Гавриил Родионович, просто он вместо парашюта рюкзак с картошкой схватил.
— Не нам его судить, Андрей. У каждого из нас есть право выбора. Главное — не ошибиться в нем.
Глава 26
А что-то ночь зловещая такая.
Мелькают на погосте огоньки.
В такую ночь, обычно, самураи,
Канают на границу у реки.
Тимур Шаов
1 мая 1934 года. Префектура Хаконэ
Чёрная открытая коляска, запряжённая парой вороных английской породы, неторопливо катилась по узкому шоссе, мягко покачиваясь на поворотах. Восходящее солнце весело поблескивало на лакированных боках экипажа, сделанного из трёхсотлетнего персимона.
Генерал Ясунори Йосиока, или, по японскому обычаю, Йосиока Ясунори, сердито похлопывал бамбуковой тростью по объёмистому портфелю с секретными документами, и неодобрительно косился на обгоняющие его автомобили. Вот они — предатели, забывшие Путь Воина! И сюда докатилось увлечение смрадными самобеглыми колясками, занесённое проклятыми гайдзинами. Если это не остановить, то страшно представить, во что превратится Ниппон в будущем. Нет, конечно, как средство доставки мужественных солдат великого Тэнно — пожалуйста, тут железная мерзость может и пригодится. Но предположить, что здравомыслящий японец, чтящий традиции предков, добровольно сядет в дурно пахнущее чудовище? А те, что ездят — предатели.
Экипаж свернул на неприметную дорожку, круто поднимающуюся к вершине Кодзири-тогэ, и зашуршал шинами по мелкой щебёнке. Генерал ещё больше нахмурился, но где-то там, внутри. Внешне он оставался всё таким же неподвижным и невозмутимым. Только губы шептали фамильную молитву, обращённую к предкам — предстоящий разговор обещал быть очень сложным.
В беседе по телефону, ещё одному изобретению белых варваров, маршал был груб до неприличия, в монологе на повышенных тонах позволяя себе выражения, которые не пристало произносить старейшему члену Императорской фамилии. И только нервная и беспокойная должность начальника Генштаба японской армии, которую занимал принц Канъин, объясняла резкий тон и не позволяла делать скоропалительные выводы о потере лица.
Но вот впереди показался двухэтажный дом, окружённый живой изгородью из рододендрона, в которой изредка проглядывала колючая проволока. Йосиока, впервые увидевший загородную резиденцию маршала, был приятно удивлён удачным сочетанием старых традиций и благоразумной безопасности. Он заметил и пулемётные гнёзда, скрывающиеся за каменными столбами фонарей, и бронированные сёдзи, изящно замаскированные рисовой бумагой. Здоровая паранойя ещё никому не приносила вреда.
Сам хозяин дома сидел в большой, размером в тридцать татами, комнате, и спокойно медитировал, собрав глаза к переносице и уперев взгляд на дно чашки с подогретым сакэ. Очевидно, именно так открывался вход в самадхи, или нирвану, на худой конец. Гость присел напротив, не решаясь прервать глубокомысленное сосредоточение. Впрочем, иногда оно само нарушалось шумными глотками. А ещё принц сплёвывал попавшие на язык лепестки орхидей, по преданию употреблявшимися в качестве закуски ещё древними императорами. Маршал предков чтил, но не любил орхидеи, и потому пол вокруг был покрыт мокрыми коричневыми комочками, часть из которых обильно осела на атласной стёганой безрукавке, надетой поверх кимоно. Несколько пустых кувшинчиков, в один из которых был воткнут засохший цветок неизвестного происхождения, составляли собой прелестную и исполненную великого смысла икебану.
Наконец красные, после пребывания в абсолютном нигде, глаза поднялись, и начальник Генерального штаба увидел посетителя.
— Это Вы, Йосиока-кун?
Если гостя и обидела такая приставка к фамилии, он не подал вида. Приёмный сын императора Комеи мог себе позволить обращаться к любому, как к младшему.
— Да, это я, Канъин-сама, — почтительно подтвердил генерал. — Прибыл засвидетельствовать свою глубочайшую преданность и готовность. Именно в час восходящего солнца, символичный для истории Божественной Ниппон…. Я даже написал танку…. Прочитать?
— Не нужно поэзии, — отклонил предложение принц. — Тем более мне нравятся хокку и яой. Но Вы напомнили, Йосиока-кун, об одном вопросе.
