Владимир Войнович - Москва 2042
– Почему был? Вы его тоже аннигилировали?
Несгибаемый
Эдисон Ксенофонтович не успел ответить, потому что как раз в это время за одной из дверей раздался жуткий нечеловеческий вопль.
– Что это такое? – спросил я и недоуменно посмотрел на профессора.
– Не обращайте внимания, – смущенно улыбнулся профессор и хотел повести меня дальше, но тут вопль повторился, и уже на такой высокой ноте, что оставить его без внимания было выше моих сил.
– Слушайте, – сказал я, – что же это у вас такое происходит? По-моему, у вас там кого-то просто раздирают на части.
– Да как же вы могли такое подумать! – развел руками ученый. – Ну, если вас мучает любопытство, давайте посмотрим, что там происходит на самом деле
С этими словами он толкнул ногой дверь, из-за которой доносились вопли.
Кажется, мои ужасные подозрения немедленно подтвердились. Посреди светлой комнаты со стенами, покрытыми масляной краской, стоял деревянный столб, к которому веревками был прикручен немолодой голый человек с белым и дряблым телом. Возле человека стоял в белом халате гориллоподобный верзила с плетеной нагайкой да еще со свинцовым грузиком на конце.
– Какой кошмар! – сказал я и посмотрел на профессора. – А вы говорите, что тут ничего особенного не происходит! Что вы делаете с этим несчастным?
– В том-то и дело, что мы с ним ничего совершенно не делаем. Вот посмотрите сами. – С этими словами Эдисон Ксенофонтович выхватил у гориллы нагайку и замахнулся.
– Ва-ай! – завопил привязанный. Не бейте меня! Я боюсь! Я отказываюсь от всех своих убеждений! Я признаю, что коммунизм является самым передовым и совершенным человеческим обществом!
– Что же ты кричишь, ничтожество? – обратился к нему профессор. Что же ты так легко отказываешься от того, что тебе дорого! Посмотрите на него, повернулся он ко мне. Его спина чиста, на ней нет ни одного следа нагайки.
– Я кричу потому, что боюсь боли, – рыдая, сказал привязанный Он повернул ко мне свое искаженное страданиями лицо, и я узнал в нем того самого представителя западногерманской фирмы, который летел вместе со мной в надежде узнать, как будет работать в будущем советский газопровод Он тоже меня узнал и, дергая головой, стал умолять о заступничестве, пересыпая свою просьбу бессвязными уверениями в превосходстве коммунистической системы над всеми остальными.
– Развяжите его и переведите в камеру отдыха! – приказал Эдисон и, когда несчастную жертву развязали и вывели, повернулся ко мне. – Вот видите, какой гнилой человеческий материал предоставляют ваши хваленые капиталисты.
Причем сказал он это с таким упреком, что я невольно почувствовал себя ответственным за капиталистов и все их пороки, хотя я не помнил, чтобы я их когда-то хвалил.
– А в чем, собственно, дело и при чем тут капиталисты? – спросил я, как будто оправдываясь.
– Жалкие люди, – сказал профессор. – Ему только покажешь нагайку, он немедленно отрекается от всех своих убеждений.
– Еще бы! – сказал я. – При виде нагайки как не отречься? Капиталист он или не капиталист, он же не железный. Ему, когда его бьют, больно.
– Всем больно, – наставительно заметил профессор. – Однако есть такие, которые выдерживают. Да вот я вам сейчас покажу.
С этими словами он толкнул дверь, которой эта комната была соединена с другой, точно такой же.
Там тоже был столб. И на столбе тоже был человек. Но вид этого человека был поистине ужасен Вся его спина была исполосована ударами нагайки, но гораздо сильнее, чем виденная мною когда-то спина Зильберовича. Полосы от ударов вздулись, а некоторые и вовсе полопались. А кроме полос, на лопатках этого человека еще кровоточили две аккуратно вырезанные звезды.
– О Гена! – закричал я. – Что же это за человек? И зачем вы над ним так издеваетесь?
В это время человек повернулся ко мне, и в его опухшем от побоев лице с расквашенным носом я с большим трудом узнал юного террориста, своего попутчика по космоплану. Ничего не говоря, он посмотрел на меня, и тут же его поседевшая голова упала на плечо, он потерял сознание.
– За что вы его так наказываете? – спросил я тихо.
– Мы наказываем? – удивился профессор. – Как вы могли так подумать! Мы такими вещами не занимаемся. Мы не карательный орган, а научное учреждение. Мы испытываем твердость убеждений разных людей и экспериментальным путем доказали, что коммунисты вроде этого юноши проявляют недоступные другим стойкость и волю. Он от своих убеждений не отказался, не усомнился в них ни на секунду.
– Ага! – сообразил я. – Это вы его, значит, так с научными целями. А вы не испытывали его как-нибудь каленым железом или расплавленным, допустим, свинцом?
– Ну вот! – обрадовался профессор. – Я вижу, и в вас проснулся экспериментатор. Что ж, ваше предложение кажется мне весьма, так сказать, ценным. Пожалуй, вы правы. Сейчас я прикажу накалить какой-нибудь железный прут добела и воткнуть ему…
– Эдисон Ксенофонтович! – закричал я. – Ради Гены, не надо этого делать! Не надо! Я пошутил, причем пошутил очень глупо.
– Мы тут тоже, понимаете, думали, что бы еще с ним сделать, но фантазия как-то исчерпалась. А вы вот пришли, посмотрели свежим глазом и сразу внесли новую идею.
– Слушайте, профессор, – сказал я взволнованно, – я вас очень прошу, оставьте этого человека в покое. Конечно, он за свою короткую жизнь успел сделать много плохого, но, как я вижу, он свои грехи уже полностью искупил. Зачем же подвергать его столь мучительной смерти?
– Ну что вы! Что вы! – горячо возразил Эдисон Ксенофонтович. – Неужели вы думаете, что мы собираемся его убивать? Такой ценный экземпляр! Да мы его будем беречь как зеницу ока. Мы его сначала еще немножко проверим, а потом подлечим, откормим, будем брать у него генетический материал. Нам нужна такая порода. Дело в том, что люди наши измельчали, особенно молодежь, в которой наблюдаются признаки моральной неустойчивости и идейных шатаний… А вот когда мы извлечем из него достаточно генетического материала, тогда уж мы его…
– Аннигилируете, – подсказал я.
– Да что вы заладили со своим аннигилированием! – с досадой сказал профессор. – Мы с ним поступим гуманно. Мы его усыпим, забальзамируем и выставим в музее как человека невиданной стойкости. Который вынес все до конца, но не издал ни стона, не попросил пощады, не предал свои идеалы, а погиб, но остался верен своим убеждениям.
Я увидел, что на глазах профессора блеснула скупая мужская слеза.
– А что же вы сделаете с капиталистом? – спросил я. – Уж его то вы, конечно, аннигилируете.
– Не аннигилируем, а утилизируем, переработаем и в виде вторичного продукта отправим на его родину. Если это добро им нужно, пусть получают.
Супик
Я передал наш диалог с Эдисоном Ксенофонтовичем как длившийся беспрерывно и на одном месте. На самом деле, пока он продолжался, юного террориста по моей настойчивой просьбе сняли со столба, завернули в простыни и унесли. А мы с профессором покинули лабораторию и приблизились к его кабинету, который, впрочем, тоже оказался отдельной лабораторией, охранявшейся снаружи целым взводом автоматчиков БЕЗО.
Внутри же никого не было, если не считать некого странного существа, которое у раковины мыло и протирало разные колбочки и пробирки.
Существо это, не имевшее на себе ничего, кроме подобия набедренной повязки, было, пожалуй, женского пола, о чем свидетельствовали его вялые груди, но в то же время для женщины оно было каким-то слишком уж бесформенным и безвозрастным.
Работая медленно и вяло, существо не обратило на нас никакого внимания и продолжало свою деятельность, заунывно напевая старую песенку: Молода я, молода, да плохо одета. Никто замуж не берет девушку за это.
– Ну что, Супик, – спросил профессор, – все вымыл и протер?
– Да, – сказало существо, – все сделал.
Willst du schlafen «Хочешь спать? (нем.)»? – спросил профессор по-немецки.
Ja «Да (нем.).», – ответило существо, нисколько не удивляясь.
– What else would you like to do «Что еще ты хочешь делать? (англ.)»? Nothing «Ничего (англ.).».
– He хочешь немножко побегать или чего-нибудь почитать? – спросил Эдисон Ксенофонтович.
– Нет, не хочу, – ответило существо. – Только спать.
– Ну пойди поспи, – разрешил профессор, и существо, кинув полотенце в угол, немедленно вышло.
– Что это у этой тети какое-то странное имя – Супик? – спросил я.
Профессор охотно ответил, что Супик – это ласкательное от полного имени Супер. И это не женщина, не мужчина, но и не гермафродит.
– А кто же? – спросил я.
– Это отредактированный супермен, – сказал профессор.
Я, конечно, не понял. Тогда он выдвинул ящик своего письменного стола, порылся там и извлек фотографию. Это была фотография мощного голого мужчины, который, вероятно, много занимался культуризмом. Мышцы распирали кожу, и вообще во всем облике мужчины чувствовалась большая сила и большой запас жизненной энергии.
