Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного
И чудилось уже шёлковое шуршание сарафана, плотно облегающего упругие груди, и трепетное дыханье, и кружил уже голову горячим хмелем зовущий взгляд синих глаз.
— Прочь!
— Яз тут, государь! Федюшка твой.
— Прочь!
Опричник вскакивал и уходил.
Царь тотчас же поднимался за ним и искоса поглядывал через оконце на терем снохи.
«Дрыхнет! — зло думалось о старшем сыне. — А либо в подземелье с бабами тешится, блудник!»
* * *
Наконец Иоанн нашёл выход. В одну из бессонных ночей он позвал к себе Малюту и без обиняков огорошил его вопросом:
— Ежели церковь расторгнет брачные узы — брак тот брак аль не брак?
Скуратов пытливо взглянул на царя и, догадавшись, какой ответ угоден ему, уверенно тряхнул головой:
— Брак той не брак!
Обняв опричника, Грозный смущённо потупился.
— Давненько яз Ивашу не видывал.
— Кликнуть, преславной?
— Не надо! Пускай тешится с бабой своей!
Для Скуратова всё стало ясно.
— Что ему в бабе той? Мы ему иных многих доставим, а жёнушка пускай поотдохнет.
И решительно направился к выходу.
— Сказываю, не надо!
— Не за царевичем яз, государь, — за протопопом. И ушёл, приказав сенным дозорным немедленно позвать в опочивальню Евстафия.
Протопоп, выслушав Иоанна, беспомощно свесил голову.
— Не можно… То противно канонам, преславной.
— А коли яз, государь, волю расторгнуть?
— Не можно… Свободи от гре…
Его прервал свирепый окрик:
— Твори!
Иоанн замахнулся посохом на затаившего дыханье духовника.
Вошедший Малюта взял с аналоя кипарисовый крест.
— Твори!
Протопоп склонился перед киотом. Царь умилённо закатил глаза:
— Вот и без греха ныне буду любить её!
И позвал к себе царевича Ивана.
Давно уже не было такого веселья на особном дворе. Все были подняты на ноги: и скоморохи, и песенники, и волынщики.
Царь не отходил ни на шаг от старшего сына и усиленно подпаивал его.
Перед всенощной к пирующим пришёл Грязной и, подсев к царевичу, что-то шепнул ему с таинственной улыбочкой на ухо.
— Да ну? — подмигнул Иван и зарделся. — Сказываешь, писаная красавица?
— Краше и на дне моря не сыщешь! Прямо тебе ядрёна, како орех, да бела — белее лебеди белой.
Крепко ухватившись за руку объезжего головы, Иван, пьяно вихляясь из стороны в сторону, ушёл из трапезной.
Грозный деловито переглянулся с Малютой и постучал согнутым пальцем по серебряной мушерме.
— Никак, ко всенощной благовестят?
Опричники встали из-за столов.
— Благовестят, государь!
Лёгким движением головы царь отпустил всех от себя и ушёл в опочивальню.
Вскоре в дверь просунулась голова Малюты.
— Доставил, преславной!
И пропустил в опочивальню укутанную с головой в пёстрый персидский платок женщину.
Грозный подошёл вплотную к опричнику.
— Подземельем волок?
— Како наказывал, государь!
— А царевич?
— Пирует. Дым коромыслом стоит. И едва слышно:
— Спит да блюёт. Опился до краю.
— Ну, тако. Ступай себе с Богом.
Оставшись с женщиной наедине, царь сам снял с неё платок и сердечно заглянул в глаза.
— Садись. На постельку садись, дитятко красное.
Евдокия, тронутая лаской тестя, благодарно коснулась губами его плеча.
— А головушку на грудь склони мою стариковскую.
Он взял её за двойной подбородок и приложился лбом к пухлой щеке.
— А и доподлинно ль стар яз, Дуняшенька?
— По мне, государь, ещё жития тебе ворох великой годов!
— А на добром слове спаси тебя Бог, царевна моя синеокая!
Сиплое дыханье рвалось прерывисто из груди, обдавая женщину винным перегаром и дурным запахом гниющих дёсен.
— Ты ближе… ещё…
Одна рука туго обвивалась вокруг шеи, другая нащупывала свечу на столике.
— Погасла, экая своевольница! — хихикнул царь н вдруг резко толкнул сноху. — Гаси лампад!
Евдокия бросилась к двери.
— Нишкни! Слышишь?! Аль запамятовала, перед кем стоишь?!
И рванул с неё ферязь.
— Бога для! Государь! Царевичу како яз очи буду казать?!
Иоанн потащил женщину на постель.
— А ежели единым словом Ивашке обмолвишься — в стену живьём замурую!
Скрюченные пальцы тискали пышные груди. Пересохшие губы запойно впились в холодные губы обмершей женщины…
* * *
Иван-царевич терялся в догадках. Была Евдокия цветущая и жизнерадостная, любила потешить себя другойцы плясками и весёлыми песнями; своим беззаботным смехом всегда, даже в минуты хандры, умела расшевелить его и вернуть доброе настроение — и вдруг стала неузнаваемой.
Что ни день, сохла она всё больше и больше, по ночам жутко кричала во сне или, стиснув мертвенно зубы, билась перед образом в жестоких рыданиях и на все расспросы отвечала одними заученными словами:
— Не ведаю! Нечистый, видно, вошёл в меня… Ничего не ведаю, мой господарь…
Царевич перестал пить, учинил за женою строгий надзор и никуда не отпускал её из светлицы.
Но Грозный почти ежедневно давал сыну какое-либо срочное поручение и то заставлял его чинить опрос преступникам, то отсылал в приказы учиться приказным делам, то просто придирался ко всякой мелочи и, будто в гневе, запирал его с Борисом в Крестовой, а сам, как юноша, трепещущий от восторгов первой любви, мчался стрелою в опочивальню, где ждала уже его приведённая Малютою Евдокия.
Однажды сноха сама пришла к нему.
— Помилуй меня, государь! — упала она на колени и облобызала царский сапог. — Не можно нам больше жить во грехе…
— Не чистый, чать, понедельник[121]? Не срок будто каяться? Пошто в ноги падаешь?
И, подняв её, усадил на постель. Евдокия неожиданно бухнула:
— На сносях яз, царь!
Какое-то странное чувство, похожее на брезгливость, шевельнулось в груди Иоанна и отозвалось неприятной дрожью во всём существе.
Пошарив прищуренными глазами по изменившемуся лицу снохи, он зло уставился на её живот.
— Мой? Аль Ивашкин?
Щёки Евдокии покрылись серыми пятнами. Глаза тяжело заволоклись слезами.
— Не ведаю, государь…
— А не ведаешь — не тревожь зря царя своего!
Он с омерзением оттолкнул её от себя.
— И не стой! Токмо бы мне, государю, в бабьих делах разбираться!
Прогнав сноху, Иоанн пошёл в хоромы детей. Из терема Фёдора доносились пофыркиванье и кашляющий смешок.
— Покарал Господь юродивеньким! — заскрипел царь зубами и посохом открыл дверь.
Царевич сидел верхом на Катыреве и хлестал кнутом воздух. Отдувающийся боярин встряхивал отчаянно головой, ржал, фыркал и, подражая коню, рыл ногами пол. От натуги лицо его покрылось багровыми желваками и было похоже на вываливающуюся из квашни дряблую шапку теста. С каждым вздохом из ноздрей со свистом выталкивались мутные пузырьки, лопались с лёгоньким потрескиванием и ложились серыми личинками на жёлтых усах.
Увидев отца, царевич свалился на пол.
— Юродствуешь, мымра?!
— Тешусь, батюшка, коньком-скакунком… С досуга яз.
— А то бывает и недосуг у тебя?
Фёдор похлопал себя рукой по щекам и болезненно улыбнулся.
— Бывает, батюшка. Фряжские забавы творю. — И хвастливо показал на валяющийся в углу деревянный обрубочек. — Роблю аргамака, како навычен бе Ваською-розмыслом.
При упоминании о Выводкове, Грозный зажал сыну ладонью рот. Царевич вобрал голову в плечи и присел, защищаясь от удара.
Грозный ухватил сына за ухо.
— Ужо доберусь до тебя! Повыкину блажь! У Годунова не то будет тебе!
Катырев как стоял на четвереньках до прихода царя, так и остался, не смея ни разогнуться, ни передохнуть.
Царевич сунулся было к боярину под защиту, но неожиданно для себя упал в ноги отцу.
— Батюшка!
— Ну!
— Не вели Борису томить меня премудростию государственною.
Он чуть приподнял голову и исподлобья поглядел на безмолвно стоявшего тут же Годунова.
— Мнихом бы мне… в монастырь… — Лицо вытянулось в заискивающую улыбку. — Служил бы яз Господу Богу… — Приподнявшись с колен, царевич благоговейно перекрестился на образа. — Динь-динь-динь-дон! Тако при благовесте великопостном божественно душеньке грешной моей. А очи смежишь — и чуешь, яко херувимы слетаются над звонницею. Сизокрылые… светлые… Светлей инея светлого. И все машут, все машут крылышками своими святыми.
Боярин забулькал горлом так, как будто хотел подавить подступающие рыданья.
Иоанн с глубоким сожалением поглядел на сына и, ничего не сказав, вышел из терема.
Царевич разогнул спину и сжал кулаки. Катырев ласково поманил его к себе.
— Не гневайся, молитвенник наш. Не к лику тебе. Да и батюшка ласков был ныне с тобой.
