Андрей Бондаренко - Северная война
— Ошибся наш опытный и знающий лекарь! — довольно подытожил Петр. — Русский организм, это вам не фунт изюма… Это — о-го-го! — ласково потрепал Алешку по левой щеке и попросил: — Ну, любезный маркиз и контр-адмирал, скажи мне что-нибудь! Давай, постарайся!
— Г-г-государь! — с огромным трудом выдавил из себя Алешка, кривя рот на сторону.
— Молодец-то какой! — умилился царь, смахивая с ресниц нежданную слезинку, ласково и приязненно посмотрел на Луизу, перешел на немецкий язык: — Небось твоя заслуга, раскрасавица? Умелые руки, жаркие губы, прочее-всякое? Ох, Луиза! Не будь у меня Катеньки, отбил бы я тебя у маркиза — безо всякого зазрения совести… Когда свадьбу планируете играть? Выбрала себе уже имя православное? Вы уж, дорогие мои, не тяните с этими делами…
Луиза — снова прекрасная и свежая, одетая в шикарное парижское платье, выставляющее на всеобщее обозрение ее природные женские прелести, слегка покраснела, но ответила очень спокойно и сдержанно:
— Спасибо тебе, государь, Петр Алексеевич, за слова добрые, славные! Но моя заслуга в этом свершившемся чуде мала и ничтожна. Господа Бога всемогущего надобно благодарить — за благие дела его… С именем моим тоже все уже решено. Я хочу называться — Елизаветой, Лизой. И со свадьбой, государь, мы не будем медлить. Мне же рожать скоро предстоит, где-то через полгода. Мы с Алексом сочтем за честь великую, если ты, Петр Алексеевич, станешь крестным отцом — ребеночку нашему…
— Ну-ну, молодцы! — притворно обрадовался Петр. — И имя ты, чертовка, себе милое выбрала, и в крестинах отпрыска вашего я обязательно поучаствую… Рад за вас!
«А царь-то — знатно расстроился! — злорадно высказался внутренний голос. — Ну не любит он — иметь плотские отношения с беременными женщинами, брезгует, видите ли! Знать, действительно имел определенные виды на прекрасную Луизу! Теперь, понятное дело, расстроился. Облом вышел! Гы-гы-гы!»
Царь, улыбаясь широко и радостно (якобы!), объявил:
— Ну, други верные, мне уже пора! А вы, Алексей и Елизавета, присаживайтесь, не стесняйтесь. В ногах — больных особенно — правды-то точно нет… Поеду я. Если еще задержусь немного, то и обед приблизится. А что за дорога — после сытной и обильной трапезы? Какие будут просьбы, наказы? Что передать прекрасной и несравненной Александре Ивановне Меньшиковой?
— Просьбу одну, мин херц, передай моей супруге, — попросил Егор, чуть поморщившись: в больной ноге начало болезненно «постреливать». — Пусть, меня не дожидаясь, с детьми выезжает в Александровку. Там воздух чистый и целебный, продукты свежие. Детям очень полезно будет провести в деревне два-три месяца. И я туда скоро приеду, прямо из Новгорода, Москву минуя.
Ты же, мин херц, дашь мне месяца два отпуска — на окончательную поправку здоровья? Вот и спасибо! И Алексей с Луизой подъедут к нам…
— Зачем это? — непонимающе и подозрительно набычился Петр. — Я самому Алешке намедни отписал парочку деревенек крепких да зажиточных. С чего ему проживать в чужих вотчинах?
«Если ты, братец, попадешь когда-нибудь в царскую опалу, то и всем к тебе приближенным опалы не избежать!» — заявил, непонятно к чему, внутренний голос.
— Так вместе — оно и веселее будет! — осторожно ответил Егор. — Опять же, мин херц, в Александровке-то моей уже все налажено, обустроено, перестроено… Комфорт — одним словом! Бабки-знахарки там есть знающие. Травами лекарственными помогут, настоями целебными, мазями хитрыми…
— Ладно, делайте как знаете! — нервно махнул рукой царь. — Если что случится важного, то гонца пришлю… Ну, чего ждете? Подходите, обниму по очереди — на прощание… Э-э, да сидите уж, я сам подойду! Забыл совсем, что вы, соратники, нынче слабы и немощны… А ты, высокородный маркиз де Бровки, бриться-то не забывай! То что приболел немного, это еще не повод — нарушать мой царский Указ. Ишь, всю щеку мне исколол, мерзавец! Ну, давайте, сподвижники, до скорой встречи…
Петр уехал. Дней десять Егор холил свою больную ногу в целебных новгородских пузырчатых водах, помогал Луизе обихаживать Алешку, присматривал за хитрым и ушлым воеводой Таничевым.
Наконец, они тронулись на юг, обходя Москву стороной, через Великие Луки, Смоленск и Брянск. Ранним осенним утром, не доезжая верст десять — двенадцать до Ельца, обоз неожиданно остановился.
— Эй, Ванька! — несильно ткнул Егор локтем под ребра спящего Ухова, которого взял себе в денщики. — Давай, быстро выпрыгивай из кареты. Сбегай молнией, узнай: чего там за ерунда такая. Если что — сразу бей в зубы…
— Да уж известное дело, Александр Данилович! Не извольте беспокоиться! — хрипло заверил Ухов, открывая каретную дверь. — Мы — ужо… Сейчас всем иродам непочтительным наваляем — по самое первое число! — неожиданно захрипел и тоненько завыл: — За что — так-то вот? По ним — по самым? Больно-то как…
— Молчать, смерд! — строго и непреклонно велел нежнейший голосок, который мог принадлежать только невинному небесному ангелу. — Пшел вон, скотина! Ползи вперед, недоносок, вон к тому костру. Обогреешься, перекусишь… Ну, долго я буду ждать? Форверст! Считаю до трех и сразу стреляю! — раздался характерный звук взводимого тугого пистолетного курка…
Еще через минуту в каретную дверь постучали: одновременно настойчиво и нерешительно, а нежнейший голосок, который мог принадлежать только невинному и непорочному небесному ангелу, ласково спросил:
— Любезный мой Александр Данилович, господин генерал-майор, высокородный сэр Александэр! Не соскучились ли вы, часом — в своих долгих воинских странствиях — по жаркой женской ласке? Не соблаговолите ли принять в свои жаркие объятия одну симпатичную особу? В меру — молоденькую, в меру — страстную, в меру — развратную, в меру — целомудренную? Но любящую вас — без всякой меры…
— Залезайте ко мне в карету незамедлительно, в меру развратная особа! — повелительным и грозным голосом, улыбнувшись так широко, что даже уголкам губ стало чувствительно больно, велел Егор. — Залезайте и сразу же, не теряя времени понапрасну, раздевайтесь…
— Ну и откуда ты здесь появилась? — минут через двадцать спросил Егор, нежно целуя жену в голое плечо.
— Соскучилась сильно, вот и появилась! — довольно прищурившись, скупо пояснила Санька. — Мне Петр Алексеевич передал твой строгий наказ — следовать с детьми в Александровку и там дожидаться. Я женщина богобоязненная и послушная, проследовала, ждать стала. Целые сутки прождала-проскучала, надоело. Вот и выехала навстречу… Ты рад, надеюсь? Давай сюда свою больную ногу, я осмотрю… Ну и ничего страшного нет, уже все рубцуется! Через две-три недели скакать у меня будешь — как козлик молоденький…
— Буду, конечно! — покладисто согласился Егор и предложил: — Сань, а давай уже вылезем из кареты, а? А то неудобно как-то…
— Чего тут неудобного? — искренне удивилась жена, торопливо застегивая и оправляя свое платье. — Мы с тобой венчаны, чай. Опять же, почти все лето не видались. Люди, они что, без понятия? Не удивлюсь, если карета Луизы и Алешки тоже до сих пор слегка покачивается на рессорах…
Осенняя Александровка встретила их во всей своей неброской красе: было тепло и солнечно, леса и рощи, окружающие деревню, уже переоделись в сезонные, желто-красно-бордовые одежки.
Санька тут же мобилизовала всех окрестных бабок-знахарок, устроив своеобразный конкурс-тендер (по выражению Егора). Победила — за явным преимуществом — совершенно древняя и седая бабка по имени Кузьминична, доброе лицо которой было покрыто многими тысячами морщинок, светло-бежевыми пигментными пятнами и мелкими темно-коричневыми веснушками. На горбатом, грушеобразном носу знахарки красовалась огромная бордовая бородавка, из которой торчали грубые, слегка рыжеватые волосинки.
«Классическая Баба-яга! — чуть испуганно предостерег внутренний голос. — Залечит она тебя, братец, берегись! И Алешке достанется от нее на орехи…»
Кузьминична взялась за дело истово и азартно, словно пытаясь разгадать какую-то сложную загадку, которую сама же себе и загадала.
— Подниму я вас, голубчики мои, на ноги! — уверенно и нагло заявила старушенция, осмотрев Егора и Алешку. — Ишь, удумали — хворями маяться! У них жены молоденькие да горячие, а они — по креслам своим сиживают — целые дни напролет. Ничего, ничего, задам я вам, молодчики мои, жару…
Ну и задала. Колола Егорову ногу странными костяными иголками, безжалостно, не обращая никакого внимания на болезненные стоны пациента, мяла-массировала своими длинными коричневыми пальцами поврежденную голень, натирала ее разными мазями, от которых явственно попахивало болотной тиной и еще чем-то — неприятно-приторным.
— Чего, милок, нос-то свой воротишь на сторону? — усмехалась вредная бабка. — Прям как дите малое, а не мужик взрослый, матерый. Ничего плохого нет в мазях моих. Глина синяя, болотная, земелька кладбищенская — с древней могилы, да кал зайчихи беременной. Что здесь гадкого и мерзкого? Да, Александр Данилович, ты на месте-то не сиди долго — сиднем бестолковым. Ходи побольше. По росе утренней — только босиком, а днем шествуй в сапожках мягких — с голенищами широкими: по лесу, по полям да лугам. Медленно ходи, не торопясь и опираясь на палку. А вот и палочка тебе, пользуйся, любезный. Только когда будешь уезжать на Москву — отдать ее мне не забудь…
