Анатолий Матвиенко - Аэропланы над Мукденом
— Точно не скажу. Одно знаю — все разведданные они лучше используют, чем гении в вагончике Куропаткина. О том, что японские миноносцы к Порт-Артуру идут, мы с воздуха засекли часа за два до атаки. И что? Не придумали наши военные, как на нападение реагировать. Только когда русская кровь рекой полилась, изволили шевелиться. С «Морского Витязя» засадили флагману в борт, он и сейчас, верно, где-то там лежит.
Летчик умолк. Зрелище беспомощного перед русской авиацией вражеского корабля грело ему душу на фоне сплошных неудач на твердой земле. Потом он продолжил.
— Вот ты движение японских войск засек, так генералы начнут в гармошку играть. Увидят японца в середине — сжимают ряды, плотность обороны наращивают. Сейчас сообщение с фланга получили, снова меха растянут, изволят окружению препятствовать. Когда летал, ты видел, что у врага нет сплошной линии обороны. Так нет же — решительным ударом отрезать фланг и разгромить окруженцев. Япония — не Россия, нет столько ресурсов. Да и половина тех подкреплений на дно идет. Несколько дивизий потеряют и покатятся на юг. Ни за что! Наступление для трусов, смелая Куропатка на гармошке музицирует и организованно пятится.
— А на миноносцы не пробовал перевестись?
— Туда не переберешься простым рапортом. У них своя особенная школа у Архангельска. Да и, кстати сказать, служба на «Русском Витязе» не мед. Машины хватает на десяток вылетов. А потом падает в море — и вечная память.
— А «Морские Витязи»?
— Вестимо, тем легче. На воду сядут, и, дай Бог, их подберут. У них число погибших экипажей меньше чем цифра потерь самолетов.
Штабс-капитан, не общаясь с летным составом, не знал, насколько высока цена морской блокады. На фронте бывает затишье. А на миноносцах, стало быть, гибнут почти каждый день.
— Скажи, дорогой Иван Александрович, генералам нашим ты не веришь, поставленным царской волей. Как же тогда воевать, жизнью рисковать на чужбине? Маньчжурия, Китай и Корея — не русские земли.
— Что тебе сказать, я не поп полковой. Русь — это не только Куропаткин. Пусть командующий ведет себя, как крыса, я, офицер и дворянин, себе позволить такого не могу. Поваляюсь пару-тройку дней — и в воздух. Да и ты, Станислав, вернешься к батальону, и, Бог даст, вставишь врагу пыжа по самые гланды.
Вышло иначе. Когда Дорожинский начал уверенно ходить и даже боком присаживаться, к ним вновь заскочил Леман, показав бумагу из штаба пехотной бригады — штабс-капитана вернуть, а коли из-за ранения сие невозможно немедленно, обеспечить по выздоровлении его перемещение на восточный фланг, куда бригада срочно передислоцировалась.
— Ясно. У реки Шахэ не всё окопами изрыли.
— Зря зубоскалишь, пехота. Японцы там кучкуются, за Шахэ, со стороны Пхеньяна. Поговаривают, и мы ближе к Фынхуачену перелетим.
— Вы перелетите. Моя летная карьера ограничилась одним рейсом.
— А что, остаться хочешь? Авиаторов куда больше гибнет, чем пушкарей, инфантерии и конницы, я уж про флот, в портах стоячий, не говорю. Хочешь к смертничкам?
— Не трави душу, ирод. Лучше день в небе, чем год среди окопных вшей.
— Ой, ли? Тогда завтра пиши рапорт. В связи с убытием моей части в неизвестном направлении к новому месту дислокации прошу дать возможность сложить голову здесь.
— Что, правда?
— А я хоть раз в жизни шутил? Кто-то расстрелял группу летчиков по пути сюда. На станцию пришли шесть «Садко-12». Я на них опытных людей посажу, а кто на «Балтах» полетит — не знаю. Тебя проще натаскать, старые навыки в тебе дремлют, не умерли — я это на «Дуксе» почувствовал. Погоняешь над аэродромом, научишься крутить петлю с бочками да разок из штопора выйдешь — дуй японских разведчиков сбивать.
Получилось настолько здорово, что Дорожинский боялся верить своему счастью и благодарил Бога за столь своевременную дырку, им (Богом) начально не планированную. На следующее утро оделся по форме, накатал рапорт и, не дожидаясь резолюции, стал в строй.
Леман, чернее тучи, распекал Юру Гильнера и прочую аэродромную команду. Ночью казус случился, который можно было бы смешным считать, если не война.
Фельдфебель, поверяя часовых, заметил огонек самокрутки у часового. Наорал на него, мол, пожарную безопасность нарушаешь, в самолетах бензин, а ты куришь рядом с ними, нехристь татарская. Потом, для пущей убедительности, плеснул на мерзлый песок полведра бензина и швырнул окурок. Топливо и вправду воспламенилось, с ним «Руссо-Балт» Крутеня сгорел дотла.
Татарченок схлопотал мелкое наказание, фельдфебель ждал отправки в арестантские роты, а Гильшер угодил под суд офицерской чести. Глядя на обвислые усы начальника наземной службы и разъяренного командира отряда, Станислав прикинул, что и без того малые шансы подпоручика когда- либо переметнуться в летный состав превратились в величину отрицательную.
Подуспокоившись, командир отряда поздравил Лойко с выпиской из лазарета, затем представил двух новобранцев — вольноопределяющегося летнаба Марселя Пля и пилота Дорожинского, странным образом и в трудное время влившихся в отряд.
Глава 2
15 января — 2 марта 1905 года. Маньчжурия
Учебных спарок для освоения «Руссо-Балта» в отряде не было. Как и в далекие времена, штабс-капитан поупражнялся в кабине на земле, привык к приборам, покатался взад-вперед по полосе с Эрнстом на крыле и уже на следующий день был отправлен в первый самостоятельный вылет. Наверное, гатчинские инструкторы пришли бы в ужас от сего экстерна, но Дорожинский довольно уверенно взлетел, описал пологий круг и почти без «козления» прижал машину к земле, снова взлетел и снова сел, описав вираж в другую сторону.
Через день, имея на «Руссо-Балте» около четырех часов налета, Станислав увидел в небе едва заметную точку. Понимая, что полетным заданием схватка с японцем не предусмотрена, но на войне все не предскажешь, он кинулся наперерез, попутно набирая высоту.
Это действительно был «Моран», обычной раскраски. После лазаретских страшилок в небесах мерещились Черные самураи. Тот крался по нижнему краю облачности, периодически исчезая в лохмотьях небесной ваты и уходя с русской территории на юг. Облака — это зло, твердо усвоил Дорожинский еще в Гатчине. Но неизвестно, когда следующий случай представится.
По науке нужно было, пользуясь неведением врага о приближающейся угрозе, зайти снизу с тыла на полном газу, догнать и расстрелять с расстояния пятьдесят-сто метров. Но вчерашний пехотинец боялся, что вражеский летчик его заметит и начнет маневрировать, тогда просто не хватит летного опыта и техники пилотирования. Выйдя в хвост японцу, штабс-капитан решился на слепой маневр. Такое случается лишь у новичков — им везет, и они не ведают запретов. Станислав предположил, что враг его не засек — иначе бы давно спрятался в облако и сбежал к своим по компасу. Полный газ, горка, пространство вокруг затопило мутным маревом. Стараясь не менять направления и полагая, что «Моран» точно по курсу, Дорожинский слегка разогнался в горизонтали, потом бросил машину вниз, рассчитывая выйти чуть сзади самурая и с приличным запасом скорости. Он промахнулся! Моноплан оказался над ним и чуть сбоку, через несколько секунд «Руссо-Балт» вывалится прямо ему под пулемет. Штабс-капитан в отчаянии убрал газ, опустил нос, затем резко вырвал машину на себя, ставя ее чуть ли не вертикально. Нажал на спуск. Фюзеляж «Морана» мелькнул в каких-то сорока или тридцати метрах, из револьвера бы штабс-капитан точно попал. Очередь «максима» полоснула по крылу, а «Руссо-Балт», став на свечку, потерял скорость и свалился в штопор.
«Спокойно. Все как учили. Ручку на себя не тянуть. Зажигание выключено. Педаль. Потом аккуратно элеронами. Не крутись! Стой же, я тебе сказал!»
Земля приближалась с трагической неумолимостью, поворачиваясь перед капотом. Вращение замедлялось, но высота падала еще быстрее, а скорость росла. Лишь в считанных метрах от земли пикирование перешло в горизонтальный полет, внутри живота екнуло, будто мерзлый маньчжурский песок промелькнул в миллиметре от обнаженной кожи. Свинцовой рукой штабс-капитан крутнул магнето, «звезда» ожила, наполняя машину уверенным гулом. Падение, казалось, длилось немыслимо долго, хотя из часов вечности утекло всего несколько секунд. Дорожинский, набирая высоту в вираже, оглядел небо и — о радость! — заметил снижающегося вдалеке японца. Он кинулся вдогонку, на минуту потерял врага из виду, затем обнаружил лежащий «Моран» с перебитым крылом. К нему бежали пехотинцы. С трудом найдя сравнительно ровный кусок на перекопанной траншеями поверхности, военлет приземлился и тоже почапал к месту аварии.
Пехота с унтером во главе потом едва отпустила штабс-капитана: в их глазах он был героем, которого нужно всенепременно показать своим. Станиславу хотелось глянуть на японца.
