Быстрее империй (СИ) - Фомичев Сергей

Люди требовались и на юге — на границе с испанской Калифорнией. Ведь породистые доны и толстые монахи могли в любой момент сообразить, что вышибить кучку зверобоев не составит труда, а ещё лучше попросту заселять свободные земли вокруг, отмахиваясь от нас, как от мух. разведчики доносили, что одна миссия францисканцами уже поставлена на берегу залива.

Люди требовались и на севере — на Алеутских островах, на Аляске, иначе промыслы могли прибрать к рукам конкуренты. Настала пора вторгаться и вглубь континента, переваливать через Чилкут, попробовать на зуб золото Клондайка и Бонанцы. И спешить, пока туда не пришли другие.

В тоже время, мне хотелось побыстрее отстроить Викторию. Я верил, что только настоящий европейский город сможет стать центром кристаллизации нашего мира.

Проблема людей не решалась с помощью кучи денег. Только на фронтире по-настоящему понимаешь иллюзорность их силы. Чтобы расчищать место под солнцем, будь оно жарким калифорнийским или скупым аляскинским, нужны руки, а чтобы мыть сапоги в океане, в них желательно присутствие ног. Как конвертировать прибыли в людей? Куда направить усилия в первую очередь? Пищи для размышления хватало.

К сожалению, мои способности не позволяли перемещать в пространстве живые существа. Не то я нанимал бы людей в средней полосе России целыми армиями и перебрасывал бы в новые земли. Я собирал бы беглых крестьян, городскую голытьбу, варнаков, всех недовольных. Я, наверное, избавил бы империю от бунтов и оппозиции на целые десятилетия и сохранил бы тысячи жизней, которые иначе унесли гражданские войны.

Увы. Приходилось действовать окольным путём. А он оказался тернист и недёшев. Копыто вербовал добровольцев, снабжал документами и отправлял по сибирскому тракту в Иркутск. По Волге, Каме, Чусовой, далее по Сибирским рекам и почти всё получалось против течения. Промежуточных пунктов на этом пути у меня не было, и я не мог помочь людям ничем. Поэтому добирались далеко не все. Болезни, морозы, лихие люди, прочие превратности судьбы прореживали и без того куцее пополнение. Лишь в Иркутске людей принимал Терёха. Он подкармливал тех, кто нуждался в еде, давал отлежаться больным. Затем собирал людей в небольшие группы, переправлял на Ленский волок и пристраивал к лодкам, что сплавлялись до Якутска. Оттуда они трудами Коврижки по одному-два уходили с торговыми караванами в Охотск, где попадали в цепкие руки Данилы и дожидались наших кораблей.

Копыто давно следовало обогатиться на одних только моих заказах, но всякий раз как мы встречались, он выглядел по-прежнему скромно, считал каждую копеечку и не брезговал заниматься всевозможной мелочёвкой, какая подвёртывалась на ярмарке.

Быть может, он вкладывал все сбережения в какое-нибудь национально-освободительное движение офеней, а быть может, отдавал заработки мафии. Он вообще был мутным человеком, этот Копыто. При всей ровности наших отношений, я не мог вполне доверять ему. Да и не разумно было бы складывать все яйца в одну корзину.

Понемногу я обзаводился целой сетью вербовщиков, которым платил за каждого человека, что доберётся до Тихого океана, регулярно напоминал о деле приказчикам. В директиве предписывалось вербовать ремесленников, особливо искать отставных морских служителей, солдат, не обходить вниманием беглых и увечных, но могущих ещё послужить делу или, по крайней мере, способных учить других.

Добиралось в итоге не больше половины, что давало на выходе, то есть в Охотске, около полусотни «рекрутов» в год. Ещё столько же удавалось подгребать на ближних подступах: в самом Охотске, в Якутске и на Камчатке, сманивать людей у конкурентов. На Камчатке среди ссыльных нашлось даже несколько крестьян, которые и стали первыми ласточками.

Уже освоенные колонии давали ещё около полусотни «новообращённых» алеутов эскимосов и индейцев. Аманатство и принудительная вербовка оставались под запретом, а сами аборигены на сторону колонизаторов переходили неохотно, но мы перекупали или выменивали пленников и рабов, сманивали молодых воинов в туземную гвардию и помогали нашим парням выкупать невест, в расчете что их дети будут расти в городской среде и уже с малых лет впитают в себя наш образ жизни.

Полторы сотни человек в год. Не слишком много, однако, курочка по зёрнышку клюёт.Тоненький, но стабильный ручеёк насельников пополнял мастерские, экипажи кораблей и промысловые артели. Но пашня оставалась узким местом колонизации. Мы ещё кое-как содержали огороды, но настоящее поле поднять не смогли.

Большинство новобранцев не имело отношения к земле, и не стремилось на ней работать.Сложившийся в среде промышленников стереотип о сельском труде, как о холопском занятии, ржавчиной разъедал менталитет фронтира, и даже покладистые во всём остальном парни всячески уклонялись от пашни. Приохотить к земле индейцев выглядело ещё большей утопией. Дети природы не чуждались роскоши (в своём понимании) и не отказывались при случае урвать у мироздания жирный кусок. Но надрывать пупок ради пары лишних шкур они не желали. Передо мной остро встал «крестьянский вопрос».

Относительно просто навербовать в центральных губерниях разного рода бродяг. Но землепашцы сплошь кому-нибудь принадлежали, не помещику, так государству. С государством связываться было опасно и муторно, а помещики… я бы мог целую поэму написать, очень уж по-гоголевски вели себя мелкие хозяева. Что до помещиков крупных, то к ним сперва требовалось найти подход, в противном случае они могли и свору спустить на просителя.

Рыночные цены на живой товар разнились. При продаже целых имений, людей могли оценивать и в десятку, но на ярмарке за иного крепостного просили до полусотни рублей. Вся эта работорговля, однако, меня не касалась, поскольку ещё при Елизавете купеческому сословию запретили покупать души и тем самым закрыли самый простой путь. Я упустил момент, и теперь приходилось пускаться на ухищрения.

Казалось бы, чего проще — не покупать человека, а предложить за него выкуп и получить у хозяина вольную. Но спесивое племя дворян не желало давать людям свободу. Они готовы были продавать народ друг другу, дарить, проигрывать в карты, готовы были даже сдавать людей в аренду купцам и заводчикам, отправлять на отхожий промысел, но отпускать живую собственность вовсе казалось им подрывом устоев. Когда же я предложил одному такому рабовладельцу по сто рублей за человека, что вдвое превышало высокую ярмарочную цену, он настучал на меня властям.

Иногда приходилось идти на хитрость, убеждать помещиков отправить люде на промысел в далекую Америку, обещая неслыханные прибыли. Но тут начинали сопротивляться сами крестьяне. Они упорно не желали отправляться в Сибирь. Как ни странно, и те немногие, которых удалось выкупить через подставных лиц, вовсе не бросались благодарить освободителя. Далёкий путь в Сибирь они воспринимали не иначе, как наказание. Бесполезно было расписывать прелести вольной жизни, говорить о солнечном климате, жирной земле и небывалых урожаях…

Аргументы бились, как об стену горох. В конце концов, приходилось поступаться принципами и просто придерживать вольные. Но даже тогда многие разбегались по дороге. Прыгнуть в лодку и спуститься по Волге к казакам им казалось более простым решением.

— Не знаю, отчего ты решил, будто все они мечтают о свободе, — заметил на этот счёт Тропинин. — Типичная ошибка русского интеллигента. Дойдя до какой-то идеи, он думает, что и всем вокруг очевидна её простота и логичность. Между тем большая часть людей большую часть жизни, вовсе не желает быть свободной. Конечно, возникают моменты, когда воля овладевает умами. Но не зря такие моменты в литературе называются смутой.

Производство в русские интеллигенты отдавало сарказмом. Тем более, что прямо сейчас я занимался тем, что помогал Тропинину крыть крышу его маленького уютного домика на Иркутской улице. Улица начиналась от угла гавани, между Набережной и верфью. Раньше здесь проходила дорога к картофельному полю. Потом место приглянулось Бичевину и он поставил первые несколько домов для себя и подручных, а также кабак с винокурней. Здесь же поселился и Брегалов — второй иркутский купец, некогда спасенный нами из подвала мясниковского дома. А позже и Тропинин решил подселиться к землякам. «Я же иркутский», — напомнил он. Так улица и получила название.