Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Махновец заулыбался.
– Токо ж ты в сарай не попадешь.
– Я два дня патроны поганил, надрезал пули. Ты за меня не бойся, я по силуэту попаду.
– Ну, студент, если не сработает.
– Вместе сдохнем.
Враги приближались, от общей массы отделилось два всадника.
– Кто такие?
– Я вот к вам хочу, в армию вступить, – Лось предусмотрительно держал руки над головой, мало ли что контрикам в голову придет, – я даже махновца в плен взял.
Один из всадников, который потолще, почесал в затылке.
– А чего же он до сих пор живой?
Опаньки! А вот такие вещи в план не входили. Лось сглотнул, нет, выстрелить в эту скотину он уже не успеет.
– Так его же нужно допросить. А расстрелять всегда успеем.
– Вот хорунжий с вами разберется, – пробурчал второй всадник, потоньше, да и одет он был побогаче своего товарища.
Лось, мысленно кляня всех хорунжих на всем белом свете, поехал вслед за белыми. Уйти не получится, да и Прокопенка бросать как–то неудобно. Скрутили бедолагу по–настоящему, локти к лопаткам загнули, еще и на шею петлю накинули. Лось ехал медленно, стараясь не задушить махновца. Прокопенко цветисто матюкался.
Лагерь как лагерь, село как село. Только в форме солдаты, только погоны у них на плечах. А так – ничем от махновской братии не отличаются, точно так же по улице ходят, кур чужих нагайками лупят да с женским полом беседуют. А вот в хате старосты – хорунжий сидит. Молодой, это плохо. Форма поношенная, погоны химическим карандашом нарисованы, к гимнастерке какой–то орден приколот. Меч в терновом венце. Вот это очень плохо. Он из самых сливок белогвардейской армии, был с начала формирования. Прогрессор стоял спокойно, разглядывал стену, обклеенную дешевыми обоями в цветочек, будто в мариупольском доме терпимости.
– Это еще что? – хорунжий обращался к тем двум.
– Говорит, что хочет к нам вступить, – на жирдяе были погоны поручика.
– Хочу, – подтвердил прогрессор. Хоть бы товарища не покалечили, с них станется.
– А где ж ты раньше был, дрянь штатская? – хорунжий говорил тихо.
– Вы мне не тыкайте, я с вами свиней не пас. Я стрелять учился, пока их благородия драпали от кучки неграмотных мужиков.
– Какой апломб! Тебе бы в театре выступать, в амплуа трагика.
Лось бы с большим удовольствием всадил хорунжему пулю между глаз, но в затылок сопел солдат.
– Я таких, как ты, за версту чую. Тупое быдло играет в разведку и думает, что под черной тряпкой они уже могучая армия.
Вот так. И Штоссу не помогли, и сами вляпались.
– А доказательства? У меня что, на лбу написано, что я – махновец?
– А одежда почему такая?
– На рынке с рук купил, не голым же ходить. И наган за мамины серьги выменял.
И Прокопенко жаль, хороший мужик. И, главное, сам во всем виноват, испугался тещи, поехал в разведку. А народу тут много, трудновато хлопцам будет. Разве что Илько с дружками положат этих паскуд.
– Изображаем из себя интеллигента? Думаешь, я не учую махновца?
– Я вам настоящего махновца поймал, вот с ним таким тоном и разговаривайте. А я всего лишь хочу вступить в Добровольческую армию.
– Этот еще не сдох? Если нет, веди его сюда.
Солдат переступил с ноги на ногу, половицы заскрипели.
Блефовать прогрессор умел, спасибо дружкам–картежникам. И с кулаками на хорунжего поэтому и не кинулся.
– Численность и дислокация?
Прокопенко вскинул голову, не заплывший глаз горел ненавистью.
– Думаешь умереть героем? Что молчишь? Повторяю, для мужичья – сколько вас и где находитесь?
Махновец не отвечал.
– Кажись, он глухой, – пробурчал солдат за спиной у прогрессора.
– Как жаль, что мы не на вокзале, – вздохнул хорунжий.
– Тикать надумал? – Прокопенко умудрялся хамить даже со связанными руками и в кровь разбитой физиономией.
Хорунжий встал со стула, одернул черкеску, врезал махновцу по уху.
– Я ж тебя не расстреляю, я ж тебя на кол посажу.
– А что, вас так плохо снабжают амуницией? – прогрессор очень надеялся, что его посчитают восторженным идиотом или хотя бы отстанут от махновца.
– Если я доберусь до той интендантской сволочи, я засуну ему трехлинейку в задницу и выстрелю, – хорунжий мечтательно глядел в окошко.
– Мабуть, каждый день себе носки меняет, а я, как дурак, обвешиваюсь вашими трофейными гранатами, и не того боюсь, что взорвусь к растакой матери. Френч с мешковины, на второй день разлезся на спине, а зашить невозможно.
– Хорошо, один наш обоз вы взяли. А куда еще один делся? А какая–нибудь паскуда катает свою любовницу в лакированном форде по Малой Арнаутской! А я, между прочим, второй месяц сижу без денег!
– А Деникин пьет кофе с сахаром. Каждый день.
Хорунжий занес кулак, но почему–то не ударил.
– А ваш треклятый Махно сам идет в бой.
Прокопенко заулыбался.
– Как в таких условиях воевать? Наше пополнение нагло дезертирует куда попало, а капитан Белов поел грибочков, самолично собрал сыроежек, пожарил с лучком, да еще и денщика угостил.
Лось не стал уточнять.
– Шо зубы скалишь? Вам бы так повоевать! Генералы в штабах планы строят, но мы же не с немцами воюем! Это немец–австрияк простой да понятный, в час бомбит, в два атака, в четыре у них ужин.
– Ты думай, хлопчик, думай. Может, что умное придумаешь.
Хорунжий показал махновцу кулак.
– А ты чего стал? Надеялся, что нас на руках носят?
Лось уже не знал, что и думать. Похоже, этот тощенький скуластый белогвардеец стремительно менял окрас.
– Я сам бывший дроздовец, так шо не дрейфь.
– Ты мне что предлагаешь, морда бандитская? – но злости в голосе у хорунжего уже не было.
– Сам подумай, хлопчик. Пополнение до нас бежит или до Петлюры, Рябовол послал ваше командование, а на Дон я бы тоже не сильно надеялся. Они краснюков не любят, шо да, то да, но еще за гетьмана они вроде як нейтралитет сделали, ихний со Скоропадским. Беженцев пропускать, а до нас не лезть, то есть. А если опять згадают? Казаку за родную хату воевать хорошо, а не за туманные прожекты.
– Повернись спиной, – хорунжий говорил равнодушно. Выудил из кармана перочинный ножичек, разрезал веревки. Прокопенко только зубами клацнул. Солдат за спиной у прогрессора остолбенел.
– Рядовой Степанов! Ты со мной или как?
– Куда ж я денусь с подводной лодки, – Степанов отодрал свои погоны в два счета. Хорунжий медленно отцепил орден.
– Степанов, приведи коней, только Гавриленко на глаза не попадайся. И отдай вот этой бандитской морде гранаты.
Над селом по–прежнему трепыхался черный флаг, доставшийся от Ляховского. Хоть какая–то память про человека. Крысюк сидел на крыльце, курил после ужина и возвращению прогрессора не удивился. Ездил себе человек в разведку, приехал обратно. Петлюровец тоже куда–то делся, во всяком случае, в хате старосты его уже не было. Зато командир мирно жевал яичницу и спорил со старостой, какой сорт картошки лучше сажать вон за тем горбочком. А возле хаты, которая если от колодца, так направо, торчала знакомая мосластая фигура.
– Ты когда приехал? Лось – очень старался не врезать Штоссу по голове чем–нибудь подходящим. Нагайка просто просилась в руку.
– Утром еще, как меня сменили, так и приехал.
Прогрессор развернул кобылу хвостом к собеседнику. Хоть бы два перебежчика оказались знающими людьми, а то Прокопенко за такое прибьет. Да и Лизавета почему–то взволнована. Ей не заплатили за починку штанов или у нее произошли какие–нибудь изменения в организме?
Прогрессор спешился, завел кобылу в сарай, расстегнул подпруги. Потник не сбился, спину ей не сбил, ехал не быстро. Сейчас пожрать принесу, и не смотри на меня, как Троцкий на вошь!
– Шею ей почеши, Сирень это очень любит. – теперь понятно, Лизавета беспокоится за свое животное. И кто ж это ей вместо денег заплатил верховой кобылой, да еще и, если верить Верховцеву, рысистой породы. Лизавета животное холит, чешет и высматривает ей подходящего породистого жеребца. И только чувствительная женская душа могла назвать лошадь Сиренью. К удивлению прогрессора, здесь лошадям клички не давали. Вот корова – другое дело, а лошади ходили безымянными. Да оно
и понятно, застрелили – нашел другую, и не так безвинную скотину жалко.
А как там перебежчики? – подумал Лось. Шульга его из хаты выгнал, а ведь не хочется, чтобы людей в штаб Духонина отправить. Они же нам поверили, не поставили к стенке. А вот командир особой доверчивостью не страдает. Но выстрелов пока не слышно. Лось огляделся по сторонам – все тихо–спокойно, Кац снимает с плетня миски, – и направился к хате старосты. Глухо! Наш подпольщик задернул занавески, а в замочную скважину подглядывать, во–первых, некрасиво, а, во–вторых – и неудобно. Это же входная дверь, только сени и видно.
