Геннадий Прашкевич - Тайный брат (сборник)
Я всем телом почувствовал в боку смертный холод заточки.
Но Паюза не торопился. Он поднялся со льда. Он сунул руку в карман, но вовсе не за ножом или заточкой, просто рука замерзла. Потом он присел, отмотал ремешки коньков и молча, по-взрослому сутулясь, побрел домой.
И я побрел домой. Тоже молча и тоже сутулясь.
Меня никто не преследовал, думаю, меня даже жалели.
Вот Паюза убьет меня, теперь это всем было ясно. Не сегодня, ну, так завтра убьет. А завтра не получится – получится послезавтра.
Ясный день, сугробы, дым над кирпичными трубами.
Дома было пусто. Солнце не по-зимнему весело играло на лакированных стойках самодельной этажерки, но меня это не радовало. На столе лежала толстая большого формата книга, видимо принесенная отцом, даже книга меня не обрадовала. Мажорный, хорошо знакомый голос из черного радиорепродуктора разносился на весь дом: «И раз… И два… Начали… Не снижайте темпа…» Боже мой, каждый день один и тот же голос. «И раз… И два…» Неужели Паюза правда убьет меня?
«И раз… И два… Не снижайте темпа…»
Да что, собственно, изменилось? Включаешь телевизор, там по экрану прямо с утра шарашится баба с огнеметом. «Ох, Лех-Леха! Мне без тебя так плёхо!» И город за окном – дымный, долгий. Боже мой, неужели это навсегда?
Прижавшись спиной к кирпичному обогревателю печи, все еще чувствуя на себе холодный мутный взгляд Паюзы, я тоскливо взвесил на руке толстую, принесенную отцом книгу. «Происхождение видов». Точнее: «Происхождение видов путем естественного отбора, или сохранение избранных пород в борьбе за существование». 1935 год. Перевод академика К. А. Тимирязева, исправления и указатели академика Н. И. Вавилова, вводная статья академика Н. И. Бухарина.
Толстая, добротная книга.
С такой можно отсидеться до самой весны.
Скажем, Колька-на-тормозах постучит в окно, идем, мол, на каток, можно ответить: нет, не велено мне выходить на улицу, «Происхождение видов» изучаю.
Вздохнув, я раскрыл книгу.
«Моему уму присуща какая-то роковая особенность, побуждающая меня всегда сначала предъявлять мое положение или изложение в неверной или неловкой фразе…» Точно! И со мной так! Вот я, дурак, рассмеюсь сначала, а потом уже думаю. Такая роковая у меня особенность.
Мне сразу захотелось увидеть автора столь точной и совершенной формулировки.
Я вернулся к началу книги. В такой толстой добротной книге непременно должен быть портрет автора. Где-то здесь, вначале. Да вот же он, вот!
Увидев портрет, я пережил новый приступ ужаса и отчаяния.
Паюза! Постаревший, стоптавшийся, но Паюза, Паюза. Не знаю уж, где он раздобыл такую хорошую шерстяную куртку, украл, наверное. Борода… Ну, подумаешь, борода. При желании вырастить можно не только бороду… Ну, большая залысина, но у Паюзы и сейчас уже лоб как у быка и весь в мелких морщинках, а темя себе он вполне мог обрить специально, оставил только седину над висками и на затылке. Только с кустистыми своими мохнатыми бровями Паюза делать ничего не стал, смотрел из-под них мрачно.
Потрясенный, я прочел под портретом: Чарльз Дарвин.
Такое же темное отчаяние, такую же темную неизбежность я испытал шестнадцать лет спустя – на южном Сахалине, беспомощно вчитываясь в разгромную рецензию члена Союза писателей СССР А. Заборного, подробно объясняющего, почему таких молодых писателей, как я, из литературы следует гнать поганой метлой.
Нет, рецензия не была грубой. А. Зажорный знал о моих натянутых отношениях с цензурой, с обкомовскими работниками, он прекрасно был осведомлен о моих взглядах на власть, на идеологию, на искусство. Он с большим успехом принимал участие в уничтожении моей первой книги стихов («Звездопад», Южно-Сахалинск, 1968), теперь ему надо было только додавить меня, отвергнув рукопись под названием «Путешествие Михаила Тропинина на Курильские острова».
Удивляло А. Задорного лишь то, что меня так поздно раскусили.
Он видел в этом большой просчет окружающего меня коллектива.
Если я пытаюсь протащить в печать столь скользкие (густая цитата), столь двусмысленные (густая цитата), столь откровенно упаднические положения (совершенно невозможная цитата), то как это не нашлось человека, который бы вовремя поставил в известность определенные органы? Он, А. Зазорный, искренне растерян. В рукописи, которую ему пришлось читать, герои и героини совершенно не типичны. Они и на людей-то не похожи. Они пьют, трахаются, как жабы, ведут разговоры, о которых нормальным людям лучше бы и не знать. А эти рваные фразы, этот уродливый словарь! «Непруха», «богодул», «гегемоны», «непропуски»! Даже солнце в рукописи, видите ли, «злобное, желтое, как яичный желток», отчаивался рецензент А. Засорный. Разве ради такого искусства Чернышевский шел на каторгу, а Ван-Гог накладывал на себя руки? Нет, нет! – заключал А. Заморный, такой хоккей нам не нужен.
Заканчивал рецензию А. Заторный советом: чаще опираться на газету «Правду».
На газету «Правду» и на труды классиков, дважды подтверждал он. На труды классиков русской советской литературы и на труды классиков марксизма-ленинизма. Вот тогда я, наверное, перестану допускать грубые идейно-художественные просчеты, предугадывал А. Закорный мое счастливое будущее. Вот тогда начну работать не на кучку «умных» высокомерных ничтожеств, а на народ, на здоровую массу, требующую вкусной и здоровой духовной пищи. Так уж получалось, что это я пытался кормить народ невкусной и нездоровой пищей. А. Заборный мне даже немного сочувствовал, в глубине души он немного верил в меня, он хотел, чтобы я варил вкусную и здоровую духовную пищу для народа по давно апробированным рецептам. Рядом с моей пишущей машинкой, подсказывал А. Заморный, теперь всегда должна лежать хорошая, добротная, идеологически выдержанная литературная поваренная книга.
Может, и так, но что-то мешало мне. Я инстинктивно чувствовал: тут примешивается еще что-то. Я даже догадывался, что именно. Помните беседу палеонтолога профессора Кукука, оказавшегося в одном купе поезда Париж – Лиссабон с неким маркизом Веностой (Томас Манн, «Признания авантюриста Феликса Круля»)?
«О, конечно, – сказал маркизу Веносте профессор. – Человек и зверь – родственные существа. Но если иметь в виду происхождение, то человек произошел от зверя лишь в той мере, в какой вообще органика произошла от неорганики. Понимаете? Тут примешалось что-то еще».
«Примешалось? – переспросил профессора маркиз. – Что примешалось?»
«Ну, примерно то, что примешалось, когда из небытия возникло бытие».
Сильный ответ. Он и сейчас меня волнует. Не меньше, скажем, чем проблема гипокризии – болезни, влияния которой не смог избежать никто. Ведь гипокризия это притворство, игра, вранье, сознательное и бессознательное, иногда спасительное, чаще бессмысленное. Скажем, А. Запорный был болен гипокризией смертельно. Я сам жестоко ею переболел. Эту болезнь схватывают автоматически, даже не подозревая о ней. Вот кошку на улице задавила машина на твоих глазах. Ты, естественно, потрясен. Выпучив глаза, ты ломишься в дом Портновых. Может, хоть сейчас холодные мутные глаза Паюзы на мгновение изменят свое выражение? «Вот сидите здесь, – кричишь ты, – а на улицах кошек давят!» Да что кошек! Там старух давят, раскатывают катками, тракторами вминают в рыжую грязь! А Паюза только поднимет брови: мало их давят, надо бы больше.
Есть такой анекдот.
К доктору является пациент – нервный малый.
Дергается, прячет руки в карманах, отводит глаза в сторону.
«В чем дело?» – «А по мне не видно?» – «Вы, кажется, нервничаете. У вас сложная работа?» – У пациента трясутся руки: «Хорошо хоть догадались». – «Расскажите о своей работе подробней». – «Не знаю, поймете ли? – нервничает, дергается пациент. – Каждый день я сижу над желобом, по которому катятся апельсины. Каждый день с семи утра до пяти вечера я должен сортировать апельсины. Крупные апельсины – в один ящик, средние – в другой, мелкие – в третий». Доктор, понятно, пожимает плечами: «Разве такая работа не успокаивает?» – «Успокаивает? – взрывается пациент. – Вы что, придурок? Неужели до вас не доходит, что я ежеминутно, ежесекундно должен принимать решение!»
Действительно.
Ежеминутно, ежесекундно.
Мы все ежеминутно, ежесекундно дергаемся, прячем трясущиеся руки в карманы, отводим глаза в сторону. Ежеминутно, ежесекундно наши лица меняются. На них явственно проступают хищные черты ископаемой акулы, лукавого опоссума, равнодушного иктидопсиса, Паюзы, наконец.
Как животные страсти обратить в истинно человеческие?
Конечно, проще всего отдаться приступу гипокризии, напрямую отождествлять себя не с кем-то там, а с римским атлетом. Почему нет? Я свободно могу насобирать кучу свидетельств того, что обезьяночеловека с острова Ява я перерос.
Да вот вам пример. «Лет двадцать назад, – (цитируемый рассказ написан в конце 70-х прошлого, увы, уже прошлого века), – получил я письмо от четырнадцатилетнего читателя из Тайги, есть такая станция в Сибири. Парень обожал фантастику, перечитывал, мечтал сам стать писателем, даже сочинил повесть об Атлантиде, этакую мозаику из прочитанного. Сочинил и прислал мне с надписью: «Дарю вам на память мой дебют. Храните его». – «Ну и нахал», – подумал я. И вернул парню рукопись с суровой отповедью: дескать, сначала надо стать личностью, а потом уже посвящения раздаривать. А двадцать лет спустя в Москве на семинаре молодых писателей подходит ко мне долговязый малый со шкиперской бородкой и, склонившись надо мной, вопрошает, с высоты глядя: «Помните того мальчика из Тайги? Это я». Честное слово, я страшно обрадовался своей непрозорливости. Ну да, недооценил, проглядел. Но ведь это так прекрасно, что существуют на свете люди, которые добиваются своего и могут добиться».
