Александр Марков - Зачистить Чистилище
Из воздушного сражения вернулось лишь четыре гидроплана.
До германского берега было рукой подать. Он еще не просматривался в бинокли, но его присутствие чувствовалось хотя бы из-за того, что от аэропланов противника житья никакого не стало. Лететь-то им до русской эскадры было совсем немного. Похоже, германцы поскребли по сусекам и подняли в воздух все, что еще могло летать, пусть некоторым из этих экземпляров и место было уже в музее, но в воздухе они все равно своей массой производили устрашающее впечатление.
«Цеппелины-Штаакен», «Гота», «Юнкерсы» — хорошо еще, что германцы не успели оснастить их торпедами, видать, все ушли субмаринам, но легкий крейсер «Полтава» пошел ко дну, а большинство из других кораблей получили по два-три попадания, и все это лишь для того, чтобы повстречать увязнувший на мелководье «Маркграф». Видимо, когда помпы перестали справляться со все пребывающей водой, экипаж корабля просто посадил его на мель вблизи берега, а сам эвакуировался на сушу.
Из воды торчали трубы «Маркграфа» и палубные надстройки, сама же палуба скрывалась под водой, но та поднималась над ней не более чем на полметра, так что при желании по кораблю можно было бы и походить.
Флот Открытого моря они не догнали, увидели только густые дымы на горизонте. Но германские корабли уже входили в канал, а позади них миноносцы засеивали море.
Пришло время убегать во все пятки, а то еще с десяток воздушных налетов, и ко дну начнут идти и дредноуты, без того уже набравшие прилично воды.
Пароходик «Трансвааль» спустили на воду лет пятнадцать назад, когда по всей Российской империи проходили многочисленные демонстрации в поддержку двух бурских республик, которые вели неравную борьбу за свою свободу со всей Британской империей, а во всем обществе бытовало мнение, что Российская империя должна оказать бурам не только моральную поддержку. Впрочем, в бурских отрядах сражалось не менее тысячи русских добровольцев, и не только их…
Пароходик плавал по Балтийскому морю, перевозил различные грузы, а с началом войны его переделали в госпитальное судно, разместив в трюме койки и операционные, забитые сейчас ранеными. Вот только котлы в нем остались старые, хоть и добротные, сделанные на славу на Сормовском заводе, но работало все это хозяйство на угле, а не на мазуте, поэтому каждая погрузка топлива превращалась в настоящую каторгу, а другим судам приходилось отряжать часть своих экипажей на подмогу. Угольная пыль въедалась в кожу так крепко, что ее не сразу удавалось отмыть пемзой и мылом, но труднее всего было избавиться от пыли, насевшей на палубу и борта пароходика. Ведь он должен сверкать белизной, иначе какая-нибудь субмарина или неприятельский бомбардировщик не заметят красные кресты на его бортах и палубе, примут пароходик не за госпитальное, а за транспортное судно и отправят его на дно.
Заведовал всем этим хозяйством профессор Петербургского университета Анатолий Мейендорф. Десять лет назад он уже пробовал запах пороха во время войны с Японией. Каким-то непостижимым образом ему удавалось сохранять на корабле просто девственную чистоту, так что самых строгих проверок, когда проводят белой фланелевой перчаткой по поручням, выискивая следы пыли, он не опасался.
Когда опасность налетов миновала, корабли эскадры встали на якорь вблизи Рюгхольда и выдалась небольшая передышка, Эссен наконец-то решил посетить госпитальное судно, чтобы лично поблагодарить находящихся там моряков, офицеров и персонал.
От «Измаила» отвалил катер с адмиралом, пыхтя трубой, подошел к «Трансваалю». С него бросили швартовы, намертво связали катер, чтобы, не дай бог, когда Эссен ступит на лестницу, палуба из-под его ног не ушла, а то не удержится, руки его сорвутся, и бухнется он в воду прямо между двумя бортами, которые сомкнутся над его головой. Но Эссен взбирался на корабль бодрячком, увидал, что встречают его разодетые в сверкающие снежной белизной фартуки, сестры милосердия во главе с Мейендорфом, весь приободрился при этом, оттолкнул руку матроса, который хотел помочь адмиралу подняться на палубу.
— Рад приветствовать вас на борту «Трансвааля», Николай Оттович, — заулыбался Мейендорф, — ждали вас.
— Спасибо, спасибо, надеюсь, что не сразу после битвы в качестве пациента?
— Ну что вы, конечно, нет, — смутился Мейендорф.
— Милые мои, — обратился он к сестрам милосердий, — у вас, чай, дел невпроворот, так что на меня не обращайте внимания. Ну, показывайте ваше хозяйство, Анатолий Петрович.
Накануне Эссен прощался со своими погибшими подчиненными. Экипажи выстроились на палубе, оркестр играл гимн, под звуки которого мертвецов, зашитых в холщовые мешки и накрытых Андреевскими флагами, сбрасывали за борт. На палубах всех кораблей лежали десятки таких мешков. Всплеск, и они шли на дно, потому что в мешки, чтобы они сразу же тонули, были еще и положены грузы, обычно — какие-то железяки, оторванные во время боя от кораблей. На поверхность вырывались пузырьки, точно мертвецы еще могли дышать и теперь выпускали из легких остатки так долго хранившегося там воздуха.
Ветер доносил звуки гимна, выстрелы из ружей и орудий, из которых вырывались легкие облачка дыма и тянулись к небесам, точно души умерших, до госпитального судна. На нем тоже хоронили погибших, тех, кто скончался от ран, так и не добравшись до суши.
На палубах, разбитых на огромные палаты, чем-то похожие на казармы, койки располагались в несколько рядов, чтобы наилучшим образом использовать все пространство, поскольку раненых было много.
Койки стояли близко друг от друга, так что проходы между ними были совсем узки, пройти в них могли только стройные сестры милосердия, да и то платья их задевали за краешки коек, издавая приятный, тихий, щекочущий слух звук. Невысокие столики в изголовьях коек сейчас пустовали, а то поставишь на них что-нибудь, начнется качка, и все повалится прямо на головы раненых.
Увидев адмирала, раненые все порывались приподняться, встать, а те, у кого это никак не получалось, хотели хоть встретить его улыбкой, превозмогая боль. Они любили Эссена, потому что он делил с ними все тяготы, понапрасну ими не рисковал, а коль случилось ранение получить, так и в этом хорошую сторону отыскать нетрудно, и это ведь лучше, чем оказаться на месте тех, кого спускали накануне за борт в зашитых мешках.
Некоторых обмотали бинтами, как мумий. Будь сил побольше — они бы гаркнули во все горло, приветствуя адмирала, как делали они это много раз, построившись на палубах своих кораблей. Эссен ходил между коек, возле некоторых задерживался, выспрашивал, благодарил за службу.
Чем он еще мог помочь этим людям?
Разве что сказать им, что они, именно они, а не он, разбили германский флот, и тот до скончания войны, а до этого осталось не так уж и много, носа не высунет из Кильского канала.
Моряки слушали своего адмирала, радовались, точно к ним пришел какой родственник проведать их, на душе становилось тепло. Повара на госпитальном судне уже заканчивали приготовление обеда. По кораблю распространялся ароматный запах борща, который на какое-то время разгонял запахи лекарств, пропитавший все стены и палубы корабля.
— Отведаете с нами, Николай Оттович? — спросил Мейендорф.
— Не откажусь, — сказал Эссен.
Столовые приборы поставили на верхней палубе, уже продуваемой холодными ветрами, но оттуда были видны стоящие на рейде Рюгхольда корабли его эскадры. Он смог сохранить ее. Точных потерь германцев он не знал, но они должны оказаться посущественнее, чем в Ютландской битве. Германцы сами сообщат о них в своих газетах. В дальнейшем неприятностей следовало ожидать лишь от субмарин, которые будут рыскать в море, пока у них не закончатся боеприпасы.
Наваристый борщ в ком угодно вызовет аппетит. Эссен ел его с большим удовольствием.
Высаженные на острове солдаты давно расчистили летное поле, и теперь там приземлялись тяжелые транспорты, а Балтийскому флоту пришло время идти домой…
Император не раз говорил командующему северо-западным направлением генералу Корнилову, что он ведет себя безрассудно, что, требуя от своих подчиненных зря не рисковать, сам подает им дурной пример, разъезжая под охраной всего лишь конного конвоя, состоящего из монгольских всадников, вооруженных пиками да ружьями.
— «Мертвые герои мне не нужны», — процитировал император слова самого же Корнилова, потом стал корить: — Вы, право же, как ребенок.
— Я буду осторожнее, — уверял его генерал.
— Почему в конвое кавалеристы с пиками? Сейчас не девятнадцатый век. Двадцатый давно на дворе. Вы этого не заметили?
— Я буду осторожнее.
Император опасался, что только словами уверения генерала и закончатся, однако нет, теперь Корнилов брал с собой броневик, и это уберегло его и всю армию от большой беды, когда конвой командующего наткнулся на отставшие и разбитые части десятой германской пехотной дивизии, отступавшей от Данцига. Они подкараулили конвой Корнилова, пробили первыми же выстрелами радиатор у его авто и убили водителя. Но сам генерал сумел пересесть в броневик и уйти от германцев, причем при этом не хотел бросать на произвол судьбы монгольских всадников, но они чуть ли не насильно заставили его уехать, а сами остались для прикрытия.
