Алексей Волков - Клинки надежды
Он шел неожиданно ходко, спеша как можно скорее сблизиться с противником, и трехцветный флаг над паровозом послушно трепетал на встречном ветру.
«Хунхуз» немедленно перенес огонь на нового противника. Разрывы гранат один за другим вырастали рядом с полотном, и «еловый» шел сквозь эти разрывы.
В свою очередь Берлинг открыл огонь прямо на ходу. Уже второй снаряд взрыл землю почти вплотную к «Хунхузу». Третий рванул на рельсах прямо перед ним, и не ожидавший подобной точности бронепоезд невольно попятился к лесу.
Меж тем «еловый» вышел точно во фланг накатывающимся цепям и остановился. Со второй платформы заговорили пулеметы. Их голос был безжалостно-злым. Ближайших к бронепоезду бандитов просто смело огнем, а остальные все-таки залегли и начали отвечать.
Теперь «еловый» вел бой на два фронта, пулеметами против пехоты и единственным орудием против «Хунхуза».
Зрелище поединка завораживало, и даже многоопытный Орловский не сразу понял, что неподалеку стреляет «шош».
…К счастью остального отряда, со своего места минеры не могли наблюдать за боем «елового». Даже цепи, и те давно вошли в не просматриваемую отсюда зону. Оставалось только гадать, как складывается сражение. Гадать да, согласно приказу, следить за лощиной.
Следить не хотелось. Хотелось понять, отчего так загрохотали пушки? Позняков долго колебался, однако, в конце концов, не выдержал, велел солдатам наблюдать, а сам осторожно стал подниматься чуть выше. Туда, откуда наверняка наблюдалась вся панорама боя.
Подняться подпоручик не успел. Сзади, с того самого места, где должен был находиться он, вдруг вразнобой ударили винтовки.
Позняков обернулся. Один из его минеров лежал, уткнувшись в землю, а двое других торопливо передергивали затворы, стреляя в невидимого отсюда врага.
Подпоручик инстинктивно бросился назад. Он в несколько шагов достиг назначенной ему позиции, плюхнулся в траву и лишь тогда увидел, как навстречу лезут одетые кто во что горазд мужики.
Последних было немного, от силы два десятка человек, даже если считать с теми тремя или четырьмя, которые уже валялись на земле.
До них было подать рукой. Позняков едва успел припасть щекой к пулемету и, почти не целясь, надавил на курок.
«Шош» затарахтел размеренно, не особо спеша расставаться с запасом свинца.
Ближайшие бандиты рухнули, за ними повалились следующие, за теми – еще.
Внезапно пулемет смолк. Наверное, опять не смог выпустить последние патроны из кривого рожка. На беду, Позняков упал чуть в стороне от того места, где загодя разложил запасные магазины, и теперь с пронзительной ясностью понимал, что перезарядить оружие не успевает.
Рука сама дернула клапан на кобуре.
Позняков для чего-то вскочил, вскинул наган и стал стрелять самовзводом.
Он успел выстрелить четырежды, каждый раз машинально отмечая, что попал, а потом что-то горячее толкнуло его в грудь. Мир крутанулся, уходя из-под ног. Седой подпоручик не увидел, как откуда-то подскочил Курицын и с размаха швырнул в лощину одну за другой две бомбы…
Когда объявился Орловский, все было уже кончено. Нападавшие мирно валялись в разнообразных позах, повыше их у выхода лежали минеры. Двое солдат – лицами в землю, и офицер – на спине. Последний минер стоял на колене и ошеломленно водил глазами вокруг. Здесь же был Курицын, еще двое стрелков, возбужденные, злые.
Расспрашивать Георгий не стал. Посмотрел, уяснил для себя основное и коротко приказал уцелевшим:
– Останетесь здесь.
Пока он носился туда и сюда, все изменилось. Цепи не выдержали огня с «елового» и от полустанка, покатились вбок и назад. Спустя полминуты после начала отхода граната с «Хунхуза» разорвалась на пулеметной платформе. Там вспыхнул пожар, но даже из огня еще продолжались очереди какого-то уцелевшего пулемета.
Взбодренный успехом, бронепоезд тронулся вперед и тут же получил снаряд в паровоз. Тот сразу запарил, и белое облако скрыло от взоров почти весь состав.
Прыть как появилась, так и пропала. «Хунхуз» тяжело пополз обратно, и только башенное орудие еще послало наугад несколько снарядов.
С «елового» донеслось дружное «ура!». Он тоже двинулся к своим, на пулеметной платформе трепыхалось пламя, однако команда считала себя победителями неравного боя.
Как бы подчеркивая это, Берлинг аккуратно подвесил шрапнельную очередь прямо над отходящей вражеской пехотой.
Так, с горящей платформой, «еловый» и въехал на полустанок. К нему устремились со всех сторон, помогли загасить пламя. Тем самым песком, который был в разорванных мешках. Другого-то под рукой не было.
Солнце почти приблизилось к горизонту. Берлинг, поправляя спадавшее пенсне, спрыгнул с платформы, боднул головой.
– А ловко мы их. – Потом добавил со вздохом: – И они нас.
На пулеметной платформе у него из восьми человек уцелело трое.
– И мы, и они, – устало произнес Орловский и резко сменил тон на командный: – Все. Отходим. На сегодня хватит.
Глава семнадцатая
Короткая ночь прикрыла истерзанную распрями землю. Словно хотела дать людям возможность одуматься, остановиться хоть на время. А то и просто сокрыть все злое, совершенное за день.
Но тьма не принесла покоя. Напротив, как в первобытные, давно позабытые времена, она несла тревогу, заставляла людей прислушиваться к каждому шороху, то и дело вскакивать и напряженно вглядываться в густые тени.
Ночь издревле ассоциируется у людей со злодейством. При этом как-то упускается из виду, что так называемые силы тьмы с не меньшим успехом и охотой действуют и при свете дня. Им достаточно безразлично, когда начинать и когда заканчивать свои дела. Ночь хороша для них только в спокойные времена, когда приходится таиться, боясь и всеобщего осуждения, и возмездия. Но стократно лучше прикрываться не мраком ночи, а бесстыдством слов. Гораздо надежнее. Умело сказанные слова – это в первую очередь власть над людскими душами. Человек слышит, и ему кажется, что именно так все обстоит на самом деле. Кажется до тех пор, пока мир чужих речей окончательно не вытесняет из сознания реальный мир.
Порою последний неожиданно дает о себе знать, больно, жестоко, и человек начинает понимать, что дал увлечь себя в мир слов, не устоял перед их хитросплетением.
Увы, прозрение чаще всего приходит слишком поздно…
Но сказанное вовсе не значит, что ночью не происходит злых дел. Происходят, конечно.
Как, впрочем, и днем…
Отец Сергий, тот самый, к которому когда-то случайно забрел Орловский, спал плохо. Тому виной была и привычка к ночным бдениям, и преклонный возраст, и тяжелые думы, нарушающие душевный покой.
Иногда старому священнику казалось, что ему откроется истина. Не та, которой он служил долгие годы, а новая, неприглядная, почти уничтожившая в сознании людей старую, проверенную веками.
Нет, отец Сергий не собирался менять свои взгляды. Понять чужую истину он пытался для того, чтобы суметь бороться с ней; если не победить окончательно, то хотя бы загнать туда, где она таилась до самых последних дней.
Пока он знал только следствия, но не причины. Такое впечатление, что никто толком не ведал, откуда вдруг внезапно хлынула напасть, гораздо более страшная, чем все былые нашествия беспощадных, выжигающих города врагов.
С врагами можно бороться и победить, но как победить врага, который сокрыт в себе самом? Абсолютно свободный человек неизбежно превращается в зверя, которому наплевать на всех остальных. Для свободы мертвы понятия долга, совести, морали. Только «хочу», но мало ли какие желания могут возникнуть в людских душах? Сильнее человек жаждет не только того, что принесет ему пользу, но и позволит нанести другим вред.
Трудно вылечить чужие души, однако может получится хоть зародить семена, из которых в дальнейшем вырастет прозрение?
И отец Сергий тяжело ворочался, никак не мог заснуть, а голова пухла в поисках ответа.
Губы привычно бормотали молитвы. Но это тоже было неправильно, призывать помощь Господа лежа. Не больной ведь, не немощный, а старость – не повод для потакания собственным слабостям.
Священник не выдержал, поднялся. Это оказалось нетрудно, достаточно заменить «хочу» на слово «надо». Привычно набросил рясу, выцветшую, старую, и потому родную едва ли не как собственная кожа.
В красном углу под иконами светилась лампада. Сергий подошел к ней, опустился на колени, привычно наложил на себя крестное знамение.
Господи, помоги и вразуми! Не для себя прошу, Господи!..
Молитва уносилась вдаль, и, показалось, кто-то услышал ее там, на небе.
Нет, мир не стал прежним, каким был. Очевидно, для этого мало молитвы одного человека, даже если этот человек – святой. Да и не считал себя священник святым. Водились за ним грешки, пусть больше по молодости, да и не самые страшные, но были когда-то, были! Иногда вспомнишь и просишь простить сотворенное, ибо тогда не ведал, что творил.
