Валерий Елманов - Княжья доля
Речь о нем шла еще неделю назад. Тогда-то Константин и назначил сегодняшний день. За целую неделю он рассчитывал спокойно и тщательно изучить всю Правду Ярославичей и даже переписать привычным для себя языком текст, чтобы иметь подсказку, необходимую для быстрого реагирования на тот или иной казус. С переводом он, хотя и с грехом пополам, справился, но потом была срочная поездка в Ольгов с огромным обилием событий, которые принимали все более ускоряющийся оборот, и Константин полностью забыл об этом суде. Вспомнил лишь сейчас, когда что-либо переписывать было уже поздно, а надеяться на память с такой тяжелой головой, по которой сзади кто-то невидимый все время бил сокрушительным кузнечным молотом, – глупо.
Однако после легкого завтрака, выйдя к боярам, терпеливо ожидавшим его в небольшом коридорчике близ гридницы, он почувствовал, что настроение его с каждой минутой улучшается. Может, благодаря Доброгневе, ибо после выпитого настоя, предусмотрительно приготовленного ею накануне, неизвестный значительно поумерил силу своих ударов по многострадальной голове, а спустя каких-то пять-десять минут и вовсе прекратил это издевательство. А может, потому, что даже в небольшие цветные оконца внутрь проникало так много яркого солнца, что даже нога, продолжающая по утрам беспокоить, в это утро как бы устроила долгожданный перерыв.
Когда он поинтересовался у Епифана, где список законов, тот недоуменно отвечал, что он уже передал его, как это и раньше делалось, судье княжьему, который уже на месте в ожидании князя и его справедливого суда. Константин попытался пояснить, что хотел бы, так сказать, пробежаться по нему еще раз глазами, но из сбивчивого пояснения стремянного тут же сделал очень приятный для себя вывод о бесполезности подобного занятия, к тому же и ранее князь так никогда не поступал. Уж судья-то все доподлинно изучил, он цитирует нужную статью, а ему, князю, останется лишь подтвердить приговор кивком. Да и народ к тому же до княжеского суда не больно-то охоч, то есть к рассмотрению, как правило, предлагалось три-пять дел, не более. «Вот и славно, – подумал Костя. – Значит, за час-полтора успеем».
Позже он понял, почему столь мало было охотников до княжьего суда. Разъяснил ему это в стихотворной форме гусляр, которого князь и вся свита встретили аккурат на выезде со двора. Тот уже собрал вокруг себя здоровую по меркам Ожска толпу народу – человек с сотню, не меньше, и пел им заунывным голосом что-то жалостливое. Причем людям, судя по всему, эта песня была настолько по душе, что он, позабыв обо всем на свете, даже не заметил подъезжающего князя.
Трое юных дружинников по своей ретивости сунулись было плетьми разогнать наглых смердов, посмевших не уступить дорогу князю, во Константин властным движением руки остановил их, спешился, аккуратно спрыгнув так, чтобы вся тяжесть пришлась на здоровую ногу, и, слегка прихрамывая, двинулся к певцу. Толпа, завидев князя, тут же наполовину рассеялась, а оставшиеся боязливо сторонились, униженно кланялись, но между тем в глазах у каждого затаилось такое выражение, что... Объяснить его Константин затруднялся, но явственно чувствовал, что ничего хорошего оно не сулило.
– Что ж ты замолк? – поинтересовался он благодушно, дойдя до певца. Тот молча смотрел на князя, тихонько перебирая струны на своих грубо состряпанных гуслях.
– Что не поешь? – вновь переспросил Константин. – Или сробел? Или князя испугался?
Тот медленно покачал головой в знак отрицания:
– Не сробел и не испугался, княже. Да только слыхал ты эту песню про суд свой правый да милосердный. Тем летом я ее тебе пел, ежели помнишь. Хвалил еще меня за нее и благодарность княжью рукою своею изволил мне в дар поднести.
– Доволен ли остался?
– Премного доволен, княже. Сколь живу, столь буду ласку твою княжескую беречь, – криво усмехнулся певец. Его светло-голубые, цвета выгоревшего летнего неба глаза пристально глядели на князя, а тонкие губы чуть приметно кривились в горькой усмешке. Два клока седых волос равномерно расположились по обоим вискам русой головы, а наполовину белая борода добавляла гусляру еще с добрый десяток лет к его тридцати прожитым.
– Ты лучше не берег бы ее, а новые поршни[45] себе купил, – миролюбиво посоветовал князь, начиная догадываться, но еще не желая верить, что и тут его предшественник в этом теле изрядно напортачил нынешнему владельцу.
– Да нет охотников, княже, поршни на шрамы менять, а то я бы с радостью. Глупый нынче народ пошел. Не верит, что ныне княжья ласка куда дороже поршней будет, – уж чуть ли не откровенно издевался гусляр, одной рукой легонько почесывая багровый рубец, шедший у него по всему лицу от левого виска прямо до уголка рта.
– Наверное, песню пел плохо. Может, сегодня сызнова испробуешь? – попытался сделать хорошую мину при плохой игре Константин.
– А у него все песни едины, княже, – раздался сзади голос боярина Онуфрия. С коня тот не слез, и вороной жеребец беспокойно всхрапывал, пытаясь подойти поближе к певцу, но умело сдерживался искусным седоком. – Он, княже, – пояснил Онуфрий, – сколь я песен ни слыхал, завсегда напраслину на князей да на бояр возводит. Послушать, так мы все – сплошное зверье. Может, и слушать его не стоит, а сразу в поруб определить? Прошлый раз Стожар этот только по доброте твоей и вышел оттуда, княже, когда ты из похода вернулся вместе с князем Глебом. Ныне же, видать, сызнова туда восхотел.
– По доброй воле в поруб мой никто не полезет – нечего чепуху-то молоть, – резко оборвал его Константин и вновь задумчиво повернулся к певцу.
– Думаю, что несладко тебе жить доводится, коли песни все такие? – медленно произнес он.
– Отчего же все, – задорно усмехнулся певец. – Хочешь, и веселые запою. Про поход ваш с князем Глебом или ту, где мудрость боярская да княжья прославляется.
Константин помолчал с минутку, выбирая, затем решился. Учитывая то, что в песне про удачливый поход гусляр непременно споет про разоренные деревни да про русских мужиков, русскими князьями же и полоненных, он подумал, что лучше все же послушать про мудрость. К тому же, судя по всему, эта сатира не только по нему одному ударит, но и по боярам, причем неизвестно, кому больше достанется.
– Валяй про мудрость, – кивнул он и призывно махнул свите, приглашая всех послушать.
Остатки толпы, человек двадцать-тридцать, тоже не уходили, хотя и сжимались все плотнее, норовя укрыться за Стожаром. Гусляр же, гордо усмехнувшись, иронично прищурился, с силой ударил рукой по струнам и запел. Песня была долгая, и рассказывалось в ней, как два глупых смерда, не поделив наследства от отца, пошли к боярину, чтобы тот рассудил их по справедливости. Боярин же за суд свой мудрый забрал у них половину этого наследства, но дележка им вновь не понравилась, и они пошли на суд к князю. Тот тоже разделил все по справедливости, а в качестве оплаты присвоил и вторую половину.
Ой, ты гой еси, княже мудрый,
Княже мудрый да разумный,
Рассудил ты их, по Правде Русской,
Да по чести судил, да по совести.
А что спорить им теперь, спорить нечего,
И по правде все делилось, и по чести.
Одному прореха на штанах досталася,
А другому тож дыра, на рубахе только.
Не обидно никому, не завидно,
Рассудил их поровну добрый князюшко,
Добрый князюшко, свет наш батюшка,
Да боярин важный, вельми мудрый.
– Вот и потешил я тебя, – усмехнулся гусляр. – Только дивно мне. Ведь никогда такого не было, чтоб князь песню мою до конца дослушал. В обычае у них до средины добраться, не более, и лаской немедля одарить. А ты, княже, все выслушал, до словечка и молчишь до сих пор. Или песня не по душе пришлась?
– Что повелишь, княже? – шепнул Онуфрий прямо в левое ухо Косте, нестерпимо благоухая чесноком и луком. – В плети взять пса или в поруб?
– Так и то и то можно, – угодливо осклабился еще один боярин и, дыша уже в правое ухо, но точно таким же ароматом, сощурив и без того узкие глазки-щелочки, вкрадчиво шепнул: – Поначалу шелепугой вволю накормить, а уже после и в порубе почивать положить. – И засмеялся мелким дробненьким смешком, тряся вислыми, как у старого бульдога, брыжами щек.
– Зачем же так сразу. Может, и вправду видел где-то Стожар суд неправый, – обернулся Константин к своей челяди, злорадно замечая, как вытягиваются у них от неожиданного решения лица, и постановил: – С нами сей певун сладкоголосый далее поедет, да на наш суд пусть поглядит. Может, и иную песню сложит. Как тебе?
Гусляр стиснул зубы.
– И поглядеть погляжу, – пообещал он многозначительно, – и сложить сложу. Только глянется ли она тебе, княже?
– Лишь бы правду спел, – беззаботно махнул рукой Константин и, круто развернувшись, пошел к своей лошади, на которую, правда, поскольку крыльца-то со ступеньками рядом уже не было, влезать пришлось с помощью Епифана и бестолково суетившихся бояр. Взгромоздившись на жеребца, Константин еще раз оглянулся на певца, с удовольствием отметив, как до сих пор оторопело стоит столбом Стожар, дивясь странной княжьей воле, легонько пришпорил своего рысака и, еще раз обернувшись, крикнул: – На площадь, на площадь иди, коль ехать не желаешь.
