Таких не берут в космонавты. Часть 1 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

После уроков никто из моих одноклассников не поспешил к гардеробу. Они переглядывались, посматривали на меня.

Общую идею мне пересказала староста класса. Она подошла к моей парте (я укладывал в портфель тетрадь и учебник).

— Вася, может… споёшь нам ещё раз ту песню про медведей? — спросила она.

В классе вдруг воцарилась тишина. Десятиклассники замерли, словно испугались, что не услышат мой ответ.

Я пожал плечами, сказал:

— С удовольствием, Наденька. Если Алексей согласится. Без аккомпаниатора я петь не буду.

Надя-маленькая опустила взгляд на всё ещё сидевшего за партой Черепанова.

Она пристально посмотрела Алексею в глаза и жалобно произнесла:

— Лёшенька, пожалуйста…

Умоляюще сложила на уровне своей груди ладони.

Примерно три секунды Надя и Лёша смотрели друг другу в глаза.

Черепанов судорожно сглотнул и ответил:

— Я… это… Ладно.

Степанова улыбнулась, похлопала в ладоши.

Сказала:

— Ура!

Я отметил, что улыбка у Нади-маленькой приятная: добрая.

Обменялся взглядами с Черепановым — мне показалось, что Алексей выглядел слегка оглушённым.

В школьном коридоре к нашей процессии присоединилась появившаяся будто бы ниоткуда классная руководительница. Лидия Николаевна не поинтересовалась, куда мы идём — молча пошла рядом с нами в направлении актового зала. Я только услышал, как староста класса шепнула классной руководительнице: «Про медведей».

Артистов школьного театра мы сегодня в актовом зале не встретили.

Мы с Алексеем поднялись на сцену — наши одноклассники разместились в креслах зрительного зала.

Я указал Черепанову на пианино и произнёс:

— Маэстро, прошу.

Лёша с серьёзным видом кивнул, уселся на стул, поднял клап.

Я подал ему сигнал, прослушал вступление.

Повернулся лицом к одноклассникам (и к классной руководительнице).

— Где-то на белом свете, там, где всегда мороз…

После «Песни о медведях» я спел «Комсомольцы-добровольцы».

Лёша уступил мне место за пианино — я исполнил песню «Трава у дома».

На этом решил, что концерт закончен. Но вовремя заметил заглянувшую в зал директрису. Клавдия Ивановна тихо вошла в зал, остановилась около двери.

Я посмотрел на неё и объявил:

— Музыка Исаака Дунаевского, автор стихов Василий Лебедев-Кумач.

Я погладил руками клавиши, улыбнулся и пропел:

— Как много девушек хороших, как много ласковых имен…

На песне «Сердце» я своё выступление завершил (к разочарованию одноклассников и педагогов). Школьники упрашивали, чтобы я снова спел «про медведей» или «про траву». Но классная руководительница им напомнила, что на завтра нам задано немало уроков. Строгое «ребята, спокойно», произнесённое директрисой мгновенно успокоили всё недовольство — разбушевавшиеся, было, поклонники всё же позволили нам с Черепановым сойти со сцены.

Директриса похвалила моё выступление. Сказал, что с удовольствием послушает моё пение на концерте.

«Это превосходно, Эмма, — сообщил я. — Раз она так сказала, значит: моё выступление — дело решённое».

Из школы мы пошли к Иришке. Втроём.

Лукина нас накормила. Затем я полчаса потратил на математику.

Черепанов терпеливо зачитывал мне из учебника задания — я пересказывал их Эмме. Задавал Алексею уточняющие вопросы, когда моя виртуальная помощница повторяла свою привычную мантру: «Господин Шульц, уточните, пожалуйста, вопрос…»

После математики мы перешли к музыке. К радости Черепанова. Алексей сегодня играл на пианино с особенным удовольствием: я вручил ему ноты к музыкальной композиции «Трава у дома».

Мы оставили в покое пианино, когда вернулись с работы Иришкины родители.

Черепанов ушёл домой.

Виктор Семёнович позвал нас пить чай.

После чаепития он положил передо мной на стол серые листы бумаги с отпечатанными на пишущей машинке строками. Я взглянул на страницы. Увидел там имена и адреса людей.

— Это список работников, которые пойдут на ваш школьный концерт, — сообщил Иришкин отец, указал на листы бумаги трубкой. — Не спрашивай, Василий, по какому принципу его составили. Я поинтересовался этим у секретарши, но она сама этого толком не знала. Если этот вопрос имеет значение, то я завтра или послезавтра уточню… до конца этой недели — точно.

Я заверил Виктора Семёновича, что причина приглашения не важна. Поблагодарил его за списки.

Разложил бумаги на письменном столе, авторучкой выписал из них фамилии, имена, отчества и адреса всех женщин. Список стал значительно короче. Уменьшился до двадцати двух строк.

Отдельно от списка женщин я написал ещё три строки: ФИО физруков сорок восьмой кировозаводской школы.

«Иванов Илья Фёдорович, Илья Муромец».

«Евгениев Эдуард Васильевич, Васильич».

«Попов Дмитрий Фомич, Фомич».

Я откинулся на спинку стула, полюбовался на свой каллиграфический почерк (пока не превратившийся в набор загогулинок и кружочков). Слушал, как на другой половине комнаты бормотала Иришка — она читала параграф по истории.

«Итак, Эмма, что мы имеем, — сказал я. — Двадцать две потенциальные жертвы. Три вероятных убийцы. Сомневаюсь, что физрук убьёт учительницу. Иначе бы Черепанов мне так и сказал: физрук зарезал математичку… или историчку. Но он сказал „женщину“. Поэтому я уверен, что это была одна из вот этих двадцати двух гостий».

Я повернул голову, посмотрел на окно. Штору я вечером прикрыл неплотно. Поэтому увидел, что на улице стемнело. Полюбовался на своё мутноватое отражение в оконном стекле. Вздохнул.

«Я вот что думаю, Эмма. Убивать женщину на глазах у десятков свидетелей — не самый разумный поступок. Но физрук это сделал. Почему? Что ему помешало подкараулить её чуть позже? Здесь сейчас полно тёмных улочек. Нынешний Кировозаводск — настоящий рай для душегубов. Но физрук на жертву бросился с ножом прямо в зале. Вспылил?»

«Господин Шульц…»

«Стоп, Эмма. Не мешай. Я тебя ни о чём не спрашивал. Я рассуждал. Я пришёл к выводу, что причиной такого убийства могут быть сильные эмоции. Ревность, к примеру. Или гнев. Мог ли физрук приревновать одну из этих дамочек? Мог. Вполне. Могла ли та дамочка его разозлить? Ну… в этом я не очень уверен. Только если… в теории».

Я услышал, как Лукина захлопнула учебник.

Скрипнули пружины кровати. Иришка вышла из комнаты.

Я снова склонил голову, взглянул на список.

«Если он убил в порыве эмоций, то почему сбежал? — спросил я. — Нет, понимаю, почему он побежал. Но почему ему позволили убежать? Там будет много взрослых мужчин, ветеранов войны. Таких ножом не испугаешь. Они физрука не скрутили. Почему? Ответ я вижу только один: не успели. А это значит, что он ударил женщину ножом и бросился наутёк».

Я взял со стола авторучку, поставил чернильные точки рядом с фамилиями физруков.

«Не похоже это на взрыв эмоций. Если от ревности он потерял голову, то первые секунды ему было бы море по колено. Секунд тридцать бы прошло до того, как он осознал бы содеянное. К тому времени сориентировались бы и окружающие. Но его не задержали — значит: он рванул к выходу сразу же после убийства. Будто прекрасно понимал, что сделал».

Я хмыкнул.

«Но раз он это понимал, почему всё же сделал? Почему не подождал удобного случая? Зачем так подставился?»

«Господин Шульц…»

«Стоп, Эмма. Помолчи немного».

— Scheiße, — пробормотал я.

«Не понимаю. Убийства на глазах у кучи народа — это либо терроризм, либо последствия эмоционального всплеска. В терроризм я не верю. Не в этом случае. Остались только эмоции. Что я точно понимаю: эмоции не возникают на пустом месте. Черепанов говорил, что нападение было внезапным. Это значит, что предварительной ссоры в зале не было. Она если и была…»

Я покачал головой.