Лев Прозоров - Я сам себе дружина!
– Не бойся, Некрасушка, – тихо, но твердо сказала подруге Бажера. Обнять бы, прижать к плечу – да руки стянуты за спиною. – Нас всё равно спасут. Он меня любит. Я верю, что он спасёт, слышишь?! Верю…
– Хорошо, что ты веришь, – послышался голос у входа в палатку. Если бы здесь оказался вдруг Мечеслав, сын вождя Ижеслава, он бы нашёл, что выговор стоявшего у входа сильно походит на выговор его давнего знакомца, гусляра Доуло; впрочем, если бы сын вождя очутился на барке, нашлось бы у него немало дел помимо выговора иноземца. – Хорошо, что ты любишь. Ибо те, кто верят, те, кто любят – спасутся. Так сказал Тот, Кто послал меня к вам, сёстры…
– Ты – от него? – вскинулась Бажера. Одинокое семипалое кольцо закачалось в растрёпанных волосах. – Он тебя послал, Мечеслав?!
Чернобородый, вытащивший из воды Некрасу, покачал всё ещё мокрой головою и мягко улыбнулся:
– Я не знаю того, о ком ты говоришь, сестрёнка. Но я знаю, о чём говорю. Я послан спасти вас.
Он прошёл в палатку и уселся между рядами скамеек на палубу. Снова улыбнулся испуганным пленницам.
– Я расскажу вам о Том, кто спасал из рабства не только людей, но и целые народы, – тихо сказал он, обводя обращённые к нему лица девушек и женщин взором карих глаз. – Я научу вас, как спастись…
Глава XIX
На рубеже Руси
Минуло ещё несколько дней пути. Оставались позади перелески и поля, броды и переправы, заливные луга и высокие холмы. Иной раз вдалеке мелькали стада туров или табуны лесных коньков. К сотне с лишним всадников звери приближаться не рисковали.
Следы людей встречались реже звериных – в пограничье человек был опасливей зверя. Но были. Там у реки замечали выставленные тони, здесь – следы лодки, лежавшей на берегу, и рядом – отпечатки босых ног на песке.
Древние каменные боги кое-где стояли на холмах. Если становились рядом с таким, первый кус от трапезы вождь и седоусый «дядька» относили к подножию пережившего своё имя истукана. Ходил с ними и печенег Янал. Вятич пошёл первый раз из любопытства, но, взглянув, и сам проникся нешуточным почтением к обветренным каменным ликам.
И ведь это были боги-воины – у поясов висело оружие, на шее, под круглыми головами, неведомый резчик ясно обозначил витые гривны.
Уж не пращуры ли вятичей оставили, идя из закатных краёв?[24]
На шестой день пути перед русинами и их союзниками встала крепость. Не так чтоб уж очень великая размером, не больше Хотегоща или Ижеславля, и даже черепа на шестах так же поднимались над зубцами частокола, вятича она поразила своей бесстрашной открытостью. Крепость не таилась в лесной чащобе или посреди топей – стояла гордо, уверенно глядела в лицо дикому полю через реку, с высокого правого берега. И так же, не хоронясь за лесами от реки и дорог, вдоль неё поднимались высокие, не жмущиеся к земле кровли хат сёл вокруг крепости.
– Курск, боярин, – весело сказал просветлевший лицом Макуха. – Наша земля-то. Северская. И племя наше – семичи. Дальше к Днепру задешняне с суличами да сновичами сидят, тоже северские[25].
От привязавшегося величания Мечеслав и отмахиваться уже не стал.
Дружину приметили издали – народ толпился у ворот, русины и северяне, дружинники и селяне – тут села подходили под самые стены дружинного городца; Вольгость называл это посадом. Выбегали навстречу мальчишки – встрепанные и пыльные, и такие же встрепанные и пыльные собаки. Девушки подбегали к строю, окликали по именам, протягивали руки, касаясь щитов. Иные – не девушки уже, юные женщины – тянули дружинникам спелёнутых орущих малышей.
Вдруг – чёрной птицей в пёстрой весёлой стайке – ударил короткий рваный вскрик. Мечеслав оглянулся – и застыл в седле.
Девушка стояла на коленях у обочины, спрятав в ладонях лицо, а мимо неё кони везли между сёдлами мёртвые тела. Вторая подошла к ней, помогла подняться, обняла – и так они и встали, спрятавшись на плече одна у другой от всего мира. Третья пошла вслед за баюкающими скорбную ношу конями с потерянным, пустым лицом. На руках сидел годовалый младенец, глядел настороженно большими глазами.
– Кабы не дядькина плеть… – тихо и хрипло сказали рядом. Мечеслав повернул голову, оказавшись глаза в глаза с Вольгостем. Русин видимо побледнел, и даже глаза, кажется, стали больше. – Кабы не плеть, сейчас бы – хоть на нож…
Мечеслав молча согласился с другом. И впрямь, рубцы на спине, при этом зрелище вновь отозвавшиеся болью, хоть немного унимали боль в душе, боль и вину перед этими женщинами чужого племени.
А у Вольгостя должно было болеть сильнее. Ведь это – его народ. Его побратимы вернулись домой на плащах между конями.
Таким и вышло возвращение русской дружины, разгромившей рабский торг на Рясском поле – кому встреча, а кому расставание. И Пардус первым делом решил всё же проводить соратников – соратников, которых привезли сюда, чтоб не оставлять их прах во вражьей хазарской земле, под когтями пятипалой лапы.
Мечеслава с Вольгостем заодним с отроками отрядили, едва поручив скакунов заботам курских отроков, валить лес для погребального костра восьмерым витязям. Летела на яркую траву молодого лета щепа, с треском и хрустом валились стволы, распугивая лесную живность, брызгавшую прочь по подлеску. Секиры глухо вгрызались в ствол, звонко сносили ветки. Помощников было много – не только из отроков, но и из селян.
Женщины Курска собирали на берегу реки прощальный пир. Вынесли со всех домов городка и окрестных сёл столы. На столы ставили поминальные яства – кутью из пшена с черешней, подслащенную мёдом, ноздреватые жёлтые блины, рядом с которыми ставили небольшие блюдца с заедками – мёдом, сметаной, рубленым яйцом, кисели. Стояли жбаны с хмельною брагой, по липовым доскам ползали ранние пчёлы.
Сложили над Семью-рекой высокий костёр-краду. Чтоб легче горелось, конопатили меж брёвен сухим хворостом. Уже не отроки – дружинники, побратимы павших, взволокли на плечах на уступчатую дровяную громаду ладью-насад из тех, что лежали на берегу. Всем ведомо – море отделяет земли Богов и пращуров от земель живых, оттого сжигают покойников в судах, чтоб было на чём одолеть преграду. Нос ладьи не вытягивался вдоль, над водою, как у северы и вятичей – по обычаю, принесённому русью с Варяжского моря, гордо поднимался вверх, а на самом верху торчал крепко насаженный турий череп, грозя рогами опасностям, что встретятся ладье на грядущем пути. Вдоль набойных бортов шла резьба – переплетающиеся звери то ли боролись, то ли играли друг с дружкой.
Одного за другим возносили на ладью воинов-русинов, с едва пробившимися усами и вовсе ещё безусых. Зелье одноглазого дядьки уберегло от тления их черты, только сделало чёрными, и пахли они не так, как пахнут лежавшие седмицу под солнцем мёртвые тела[26]. Для Мечеслава только в этот день – раньше спрашивать не решался – дружинники, павшие на Рясском поле, обрели имена.
Рознег. Витмер. Радул. Прастен. Белволод. Тудко. Грим. Гудый.
Восемь воинов. Тяжкая потеря для какого-нибудь городца вятичей. Да и для русинов она не казалась лёгкою.
С русинами укладывали в ладью их мечи, боевые топоры с непривычно для вятича широкими лезвиями, сулицы, луки со стрелами. Умерший в бою русин и к Богам – а они у них были общие с вятичами и северой – уходил воином. Руки лежали на груди – правая над левой. Почерневшие, словно из тёмного дерева вырезанные лица смотрели вверх, в небо. На дорогу, по которой им предстояло отправиться в новый поход. Последний ли – знали только Боги.
К закату дружинники, воины, остававшиеся в Курске, и прочий окрестный люд собрались вокруг костра. У его подножия поставили покоем три столба – один на других, будто ворота.
Рядом с деревянной громадой появились, словно сгустившись из вечерних сумерек, три женщины. Впереди шла одна – высокая, плечистая, немолодая – за тридцать. Точнее бы Мечеслав не сказал – лицо женщины было выкрашено белым, оставлены только круги вокруг глаз, нос и губы. Белой была огромная рогатая кика, с которой свисало множество унизанных белыми бусинами шнуров, белым – платье с широкими рукавами. За чёрный кожаный пояс зацепился петлёй на рукояти изогнутый стальной серп. За нею шли две девушки, совсем ещё, по всему, юные – в белых же платьях, вместо кики на голове каждой – венок, плотно свитый из сухих веток. С венков шнуры с бусинами свисали так густо, что не разглядеть было лиц.
Под взглядом женщины в белой кике склоняли головы и мужчины-воины, и женщины. Она шла противусолонь вдоль кромки опустившей глаза толпы, обступившей костёр. Опустил взгляд и Мечеслав – что-то жуткое было в этой женщине. Будто носящая белую кику была… личиной. Берестяной личиной, сквозь пустые глазницы которой глядела сейчас на людей Другая.
– Кто уйдёт с ними? – даже голос у неё был какой-то… морозный.
