К. Медведевич - Ястреб халифа
Поэтому сегодняшнее утро стало утром прихода посольства: Львиные ворота аль-касра растворились и выпустили отряд нарядных всадников в лиловых, расшитых золотыми антилопами Умейядов кафтанах. Возглавлял посольство благородный Аслам ибн Казман, хаджиб эмира Абд-аль-Азиза, — молодой и красивый лицом. Всадники проследовали по улице Змеек к площади Тополя, а от нее спустились по Золотой улице к площади перед пятничной масджид: на ней расположились у костров воины халифа, а из-за запертых дверей дома молитвы доносились голоса тысяч укрывшихся в ней людей. Воины халифа стояли и на площади, и на соседних улицах, и на крышах всех домов вокруг площади. Впрочем, точно также гвардейцы Аббасидов обложили и аль-каср. Дом факиха находился рукой подать от площади — на соседней Караванной улице.
…В фонтане уже успели засохнуть облетевшие лепески жасмина. Розы и жимолость в выложенном чудесными сине-зелеными изразцами внутреннем дворике тоже пожелтели и умерли в своих больших горшках из красноватой глины. По сияющим глазурью плиткам пола ветер гонял скрючившиеся жесткие листья роз.
Хасан ибн Ахмад сидел по правую руку от Тарика. Нерегиль проснулся на следующий день после того, как его привезли к Исбилье. Рассказывали, что повелитель верующих пробудил его, положив руку на лоб. Халиф приказал: встань и сражайся, Тарик! И Тарик открыл глаза и отправился исполнять приказ своего повелителя.
Повелитель верующих не вошел в город, оставаясь в своем лагере в усадьбе на Сосновом холме.
Про то, почему халиф ждал в трех курухах от Исбильи, Хасан знал доподлинно: самийа сказал это при нем. "Не надо тебе туда идти, Аммар. Нужно поступить, как в Куртубе: я буду жестоким, а ты милостивым".
Теперь, глядя на своего командующего, ибн Ахмад понимал, что имел в виду нерегиль. И вправду, под затянутым дымкой, неярким утренним солнцем одетый в черное Тарик выглядел как задержавшийся после кровавой пьянки ночной охотник-кутруб: бледный, с темными кругами под глазами. А в глазах не наблюдалось никаких чувств, даже ненависти, — и это-то пугало больше всего. Холодные, пустые, льдисто-серые — они рассеянно переходили с одной резной деревянной арки галереи на другую. На них были вырезаны крохотные гримасничающие личики — но даже любопытство не отражалось на мраморно-бледном лице командующего.
Получив известие о выезде посольства, Тарик спросил его:
— Хасан, что бы ты предложил сделать?
Ибн Ахмад знал, что нерегиль все равно почувствует ложь и ответил честно:
— Мне очень жаль людей, и в особенности жаль людей невинных. Но у нас есть такая поговорка, сейид: "меч верующего". Это значит: пока не пырнешь или не треснешь по голове, тебя не будут слушаться. Мы, ашшариты, понимаем лишь язык силы. Если мы поверим их заверениям в покорности, они решат, что мы проявили слабость, и поступят так же, как и жители Аль-Мерайа: при любом удобном случае ударят нам в спину. Их клятвы ничего не стоят, сейид.
Тарик помолчал и заметил:
— По правде говоря, мне будет проще перебить здешних Бени Умейя во время сражения, чем смотреть, как им рубит головы палач на помосте.
Неизвестно, понимал ли молодой Аслам ибн Казман, что его голове осталось пробыть на плечах от силы несколько часов, но держался он с большим достоинством и говорил искренне и убедительно:
— К славе победы халифа ничего не прибавит бессмысленное избиение мирных жителей. Мы просим вас позволить выйти из аль-касра и масджид всем, кто не в состоянии или не в силах держать оружие — и прежде всего женщинам и детям. А затем мы закончим это дело беседой мечей и копий — как и положено мужчинам.
«Ага», подумал про себя Хасан, "а с женщинам и детьми выйдет толпа сильных юношей и мужчин, переодетых рабами, — и как только мы отвернемся, они скинут шафрановые тюрбаны и вонзят нам в спину свои умейядкие ножи. Не на тех напал".
Тарик, не изменившись в лице, выслушал тираду ибн Казмана и ответил:
— Мы и так не тронем женщин, детей и безоружных. А вас перебьем всех до единого. Зачем ты здесь, человечек?
И тогда Аслам ибн Казман задумался и через мгновение ответил:
— Я прошу тебя не сжигать масджид, когда ты убьешь ее защитников. Ее строил мой прадед, Уфайр ибн Сахиб аль-Сала, а мой дед изготовил ее йамур. Прошу тебя, не лишай ее красоты тех, кого ты сочтешь достойными жизни.
Тарик подумал и ответил:
— Хорошо. Я сделаю, как ты просишь.
…Четыре золотых яблока йамура на вершине аль-минара ярко горели в лучах послеполуденного солнца. Они увенчивали невесомую ажурную конструкцию громадного фонаря, уже два века стоявшего на плоской, обнесенной зубцами крыше громадной башни. Кутубия, чудо Исбильи, поражала своей изящной красотой: глаз радовали четыре балкона с двойными арками — одной цветочной, а другой сквозной ажурной резьбы, а стены башни были сплошь забраны прорезными каменными кружевами над парными декоративными арками фасада.
Четырехугольный аль-минар был столь велик, что на его пологой лестнице с широкими ступенями, как говорили, могли разъехаться две пары несущих стражу всадников. Именно с Кутубия заметили приближение войск халифа — и тревожный сигнал трубы прозвучал перед полуденным призывом на молитву.
Сейчас близилось время третьего намаза, но на вершину башни никто не поднялся — муаззин лежал в Апельсиновом дворике масджид, у фонтана для омовений, там, где его грудь пробил ханаттанийский дротик. Говорили, что пруды и фонтаны двора омовений стали красными от крови. Все три зала масджид были, как коврами, устланы трупами.
На площади уже не осталось ни одной живой души, кроме Тарега и его коня. Мертвые тела свешивали руки со ступеней входа, сидели, прислонившись, к распахнутым дверям, лежали там, куда скатились со ступеней — в двух шагах от самийа лежало тело молоденького юноши, вооруженного лишь ханджаром — явно доставшийся по наследству, аш-шамской стали клинок с травленой цветочным узором рукоятью ярко блестел на солнце. Зеленый кафтан юноши заливала очень красная кровь, еще сочившаяся из рассекшей грудь длинной раны.
У самых копыт Гюлькара расплывалось большое красное озеро, в котором мокли длинные черные косы женщины. Головной платок с нее слетел, пока она падала вниз — с головокружительной высоты аль-минара. Говорили, что ее тело уже с глухим стуком ударилось о булыжник, а невесомый золотой шелк химара еще плавно кружился в воздухе, медленно опускаясь на камни площади.
Женщина лежала лицом вниз, из-под раскинувшихся семи подолов парадных платьев голубого шелка жалко торчали грязные босые ступни — изящные кожаные туфельки с загнутыми носами разлетелись на несколько шагов в стороны. Один локоть торчал вверх под странным углом, а вторая рука оставалась подвернутой под тело — она прижимала что-то к животу, и это что-то приподнимало ее спину над тонувшими в крови камнями.
Тарег знал, что это было. Сулейма, любимая наложница эмира Исбильи, бросилась с аль-минара, прижимая к себе своего новорожденного сына.
А следом за ней кинулись в гостеприимную воздушную пропасть еще три наложницы с младенцами на руках. Одна из них, в ярко-зеленом хиджабе поверх выбившегося оранжевого с золотом платья, лежала на боку, прижимая к груди крохотное тельце, завернутое в расшитый синими цветами платок. Маленькая лысенькая головка свешивалась через ее локоть. Синие цветы постепенно затягивало ярко-красным.
Тарег поднял дрожащие руки и закрыл ими лицо.
Аммар въезжал в аль-каср через Львиные ворота — низкую темную арку, зажатую между мощными четырехугольными, увенчанными зубцами башнями. Проходя через Сад привратников, между кипарисами и стрижеными туями, он думал, что хорошо было бы остаться здесь, в тени деревьев, сесть у затянутой плющом высоченной стены и ни о чем больше не думать.
Но увы, халиф Аль-Шарийа не мог так поступить. Ему нужно было пройти дальше, в ворота стены, отделявшей сад привратников от двора Охотников, пройти по его выложенному бело-красным мрамором, идеально полированному полу, подойти к аркам Известкового дворика — кстати, они действительно напоминали кружево морской пены и раковины, и подняться на верхний ярус галереи. И уже там сесть на приготовленное место — на прекрасном хорасанском ковре знаменитых сине-красно-белых тонов — в окружении своих военачальников. Халиф Аш-Шарийа должен был присутствовать при казни мятежников из мятежного рода.
Их выводили по одному из расположенного по соседству Ястребиного двора. Катиб выкликал имя, человека ставили на колени. Юный гулям взмахивал ярко-желтым платком — и под солнцем ярко вспыхивал тулвар палача.
Аммар даровал всем мятежникам легкую смерть через обезглавливание.
Головы складывали в большие корзины, плетеные из ивовых прутьев. Аммар приказал казнить первыми Абд-аль-Азиза и всех пятерых его совершеннолетних сыновей — младшему было всего тринадцать, но держался он очень достойно. Только когда помощники палача положили ему ладони на плечи и придавили вниз, заставляя встать на колени, мальчик всхлипнул. Но тут же взял себя в руки и гордо вскинул голову.
