Михаил Ланцов - Красный Император. «Когда нас в бой пошлет товарищ Царь…»
Отгремела перед трибуной последняя пара паровых тягачей. Укрылись за рекой дирижабли, севшие за развалинами по специально установленным мачтам. Прекратил играть оркестр. На огромном поле воцарилась недолгая тишина. Никто не говорил ни слова, переваривая впечатления от парада и, особенно от последнего аккорда – русского выступления. Но когда всеобщее оцепенение вот-вот должно было прерваться шумом расходящейся толпы, во всех громкоговорителях внезапно раздался голос русского Императора:
– Друзья! – Он говорил на французском языке, знакомом подавляющему большинству слушателей. – Только что мы закончили чествовать победителей в самой грандиозной битве в истории человечества. Но я хочу напомнить вам о тех, кто не дожил до этого дня, полностью исполнив свой долг. В битве за Париж сложили головы более пятисот тысяч человек: пятьдесят тысяч французов, двести шестьдесят семь тысяч солдат Пруссии, сорок две тысячи итальянцев…
Александр продолжал перечисление, а Бисмарк удивленно думал о том, что многие из названных чисел ему еще неизвестны: «Однако. Как же работает его разведка! Ну, хорошо, ни мы, ни итальянцы особенно не скрывали друг от друга своих потерь. Но из штаба британцев пока не донеслось ни одного внятного слова, а испанцы, похоже, и сами пока не сосчитали погибших во всех своих отрядах. А как все засуетились-то, значит, цифры верные. Впрочем, это и так понятно – не тот человек этот русский, чтобы ради сиюминутного успеха дать кому-то возможность поставить под сомнение его слова. Но, черт возьми, какое разительное соотношение потерь!»
А русский император, только что закончивший перечисление погибших сводкой по своей армии, помолчал пару мгновений и продолжил:
– Перед смертью равны все. Поэтому предлагаю воздвигнуть на этом месте, перед братской могилой, мемориал, где будут поименно перечислены все, независимо от того, под чьими знаменами они сражались. В назидание потомкам, дабы подобные трагедии не повторялись больше никогда. Но это позже. А сейчас давайте почтим память павших солдат минутой молчания. И, пока звучит метроном, напоминающий о беспощадном течении Леты, постараемся вспомнить лица тех, кого нам не суждено более увидеть никогда: своих соседей по траншее, разорванных снарядами, друзей, бежавших в атаку впереди и принявших пулю, предназначенную вам, сыновей, братьев, отцов, не вернувшихся к родному очагу, – всех, кого поглотил безжалостный вихрь войны.
Александр замолчал, и над площадью стали разноситься удары метронома, такие, какими он помнил по прошлой жизни – медленные, чеканные, тающие долгим эхом, похожие на удары подкованного посоха по гранитной плите. Чтобы достичь такого звучания без соответствующей аппаратуры, музыкантам русского оркестра пришлось потрудиться и проявить недюжинную смекалку, но результат превзошел все ожидания. Толпы людей, собравшихся на площади, замерли, как вмороженные в глыбу льда. Всю долгую минуту, пока из громкоговорителей падали удары Хроноса, не было слышно даже дыхания. Никто не только не шевелился, но даже и взгляды, казалось, застыли обращенными вспять течению времени. Когда же на смену метроному пришли первые звуки великого реквиема, над площадью пронесся стон единого выдоха. А наиболее впечатлительные слушатели не удержались и от сдавленного рыдания. «Ни у кого из собравшихся, – подумал Бисмарк, когда стихла музыка, – глаза не остались сухими». Даже он сам – сухарь, педант и циник, не смог удержать слез. В этот момент Александр, почувствовав, что на него кто-то пристально смотрит, повернулся и встретился взглядом с прусским канцлером.
– Невероятно! – сдавленным шепотом произнес Отто, имея в виду явно не дирижабли и трактора и даже не его удачный ход с финальным выступлением и минутой молчания. Император это понял. Он смотрел в глаза человеку, который, наверное, оказался первым во всем мире, начавшим понимать его. Безусловно, не полностью, не осознанно, а скорее на подсознании, но начал. Взгляд Бисмарка был непередаваем, в нем смешалось все: и ужас, и удивление, и восторг… да чего там только не было.
Они так смотрели друг другу в глаза около двадцати секунд, после чего Император по-доброму улыбнулся, чуть кивнул и пошел к своему коню, что стоял с эскортом возле трибуны. Он был счастлив. Потому что впервые в этом мире он встретил человека, который смог его понять. Да, враг, да, с ним придется бороться, а то и уничтожить. Но как же это было приятно!
Последний и, возможно, главный скандал этого парада случился уже в самом конце, когда никто не ожидал подвоха.
Спустившись с трибуны, Александр сел верхом на своего любимого черного фриза с могучей гривой и двинулся по Марсову полю на юг вдоль густой толпы зрителей. Его сопровождал церемониальный эскорт из двенадцати солдат кремлевского полка на конях той же породы и в форме, имеющей определенное сходство с французскими кирасирами времен Наполеона Бонапарта.
Впоследствии он так и не смог понять, что заставило пытаться обыграть это сходство во время дефиле вдоль строя военнопленных, и никак не мог погасить подозрение в искусственности своего решения и всех последовавших за ним событий. Слишком уж хорошо произошедшее вписывалось в стиль шуток одного его знакомого. Того самого франта, что любил разгуливать по паркам в черном полупальто и с белым шарфом на шее.
Александром внезапно овладело желание еще раз психологически надавить на французов, показав им образ истинного императора, и отбить всякое желание воевать с ним. Почему? Ведь раньше он никогда не надеялся в таких вопросах на глупое везение, справедливо считая, что всякий удачный экспромт на самом деле требует долгой и тщательной подготовки.
Но, как бы то ни было, проезжая неспешной иноходью перед рядами французских военнопленных, император остановился и окинул их взором. Всматриваясь в лица людей своим фирменным спокойным и уверенным взглядом.
И вот на сороковой секунде (на втором плане сознания в такие моменты у него постоянно отстукивал метроном) его взор остановился на каком-то молодом офицере в мундире капитана. Эжен де Фюнес поборол робость и поднял глаза на остановившегося буквально напротив него всадника. Их взгляды встретились.
Так сложилось, что Эжен воспитывался в семье, где пожилой дед был солдатом старой гвардии Бонапарта и прошел с корсиканцем не одну военную кампанию, от Египта до Москвы и Ватерлоо. Поэтому маленький Эжен впитывал как губка потрясающие его сознание рассказы и истории, которыми старый солдат сыпал как из рога изобилия. Как понимает уважаемый читатель, дед не делился со своим внуком негативными эпизодами, связанными с невзгодами и поражениями. В воспоминаниях бывшего гвардейца служба в армии обожаемого Бонапарта представала непрерывной чередой приключений и побед, что привело к колоссальной психологической накачке и так излишне впечатлительного ребенка. Позже это все ушло на задний план под давлением быта, газет и сослуживцев, которые увлеченно перемывали кости Наполеону III.
Но в этот миг совершенно колоссальной эмоциональной встряски от парада, очень удачно легшей на нервное истощение, вызванное кровавыми боями за Париж, Эжен смотрел на него – незнакомого мужчину и увидел Императора из его детских иллюзий, взращенных почившим дедом. Настоящего Императора, а не ту смешную пародию, что, тряся своей козлиной бородкой, довела Францию до столь ужасающего положения. Мощный, спокойный, чуть расслабленный Александр в своем черном мундире производил серьезное впечатление, которое особенно подчеркивалось холодным, спокойным взглядом, прекрасно сочетающимся с дубовым венцом из платины на чисто выбритой голове. И молодой капитан-бонапартист не выдержал. Неудержимой волной вырвались из детства слова деда вместе с прекрасным образом идиллии – могущественной, все сокрушающей Империи, олицетворяющей собой идеалы меритократии[98]. Эжен вздрогнул и спустя пару секунд упал на колено, продолжая смотреть Александру в глаза. Да не просто так упал, а выдохнув «Мон Омпрэ!»[99]
Наступили мгновения тишины, когда казалось, все присутствующие смотрят на этих двоих. Но Александр не стал затягивать ситуацию и, слегка улыбнувшись уголками губ и глазами, кивнул капитану в знак одобрения, после чего поехал дальше. Но толпа пленных французов уже взорвалась. А вслед за ними хвалебными возгласами взорвалась и остальная масса зрителей. Это был триумф. Настоящий триумф.
Большей мины под раздел Франции Император заложить не мог.
– Да… это судьба… – произнес Бисмарк.
– Что? – переспросил кронпринц Фридрих.
– Мне кажется, что теперь это неизбежно, – покачал головой Отто. – А ведь и полвека не прошло, как почил Бонапарт…
– Вы о чем? – с недоумением посмотрел на Бисмарка Фридрих.
– Не обращайте внимания, я просто устал, – смущенно улыбнулся Отто.
