Тимур Максютов - Князь из десантуры
Скрипнул засов, со всех концов хлева потянулись восхищённые пленники, наперебой восхваляя мои храбрость и остроумие, избавившие всех хотя бы на сегодня от мучений, а я задумчиво сопоставлял упоминание фамилии некоего Левинзона с моими горячечными видениями, когда кто-то из конвойных приносил воду и поил меня из котелка, не давая умереть от жажды. А также с тем чёрным маленьким большевиком, который спас меня от расстрела в день пленения и что-то пытался выспрашивать о свежей татуировке на моей груди, изображающей атакующую кобру на фоне солнечного диска…
…через два дня. Всё так же деревянная кобура маузера нещадно колотила его по коленке; всё такое же живое, постоянно меняющееся лицо – театральный мим, а не большевистский комиссар. Он был маленький, чёрный и горячий, как чашечка турецкого кофе. Товарищ Левинзон занимал кабинет, выходящий окнами на нашу тюрьму; в него меня притащили конвоиры. Какие-то кумачовые лозунги, плакат с красного цвета пролетарием, протыкающим штыком толстопузого буржуина; поломанный «ундервуд», графин дорогого хрусталя, но неимоверно грязный и без пробки, а заткнутый свернутой жгутом бумагой – весь этот комиссарский быт, наполненный вперемешку поломанными и испорченными вещами из «прошлой жизни» и современными уродливыми символами.
Левинзон нетерпеливо потребовал вновь показать ему татуировку, убедился, что она никуда не делась, и облегчённо вздохнул. После он начал говорить – и говорил горячо, сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое. Ходил по комнате, размахивал руками, и кобура всё так же била по колену. Я очень быстро потерял нить его пламенной речи (да и была ли она?) – просто наслаждался возможностью сидеть на стуле, а не валяться на сгнившей, пропахшей дрянью, соломе. Кроме того, мне был предоставлен стакан вполне приличного чаю, и даже с сахаром, и несколько папирос. Я с упоением затягивался хорошим табаком и гадал: когда же наконец маузер расколотит ему коленку в кровь?
Внезапно Левинзон обратил своё обезьянье личико ко мне и спросил:
– Ну так что, вы готовы сотрудничать?
Я чуть не поперхнулся чаем – мне стало вдруг неловко. Оказывается, всё это время комиссар вербовал меня, но я прослушал, для чего именно. Осторожно ответил:
– Несомненно, ваше предложение небезынтересно, но хотелось бы услышать подробности, господин большевик.
Левинзон сморщился, сплюнул прямо на затоптанные доски и пробурчал:
– Господа все давно на столбах висят или в канавах валяются, с распоротым брюхом. И вам, Ярилов, тоже там место, но мы готовы предоставить шанс искупить классовую вину. Не только остаться в живых, но даже стать одним из героев нового человечества!
Пока я гадал, откуда ему известна моя фамилия, комиссар опять начал нести ерунду, но теперь я вслушивался внимательнее. Что-то про восстановление исторической справедливости, про незаконченное восстание Спартака; про то, как не довели своё славное дело до конца Степан Разин и Емельян Пугачёв…
Я почувствовал: ещё немного, и страшные головные боли вернутся ко мне, утонувшему в потоке ерунды. Взмолился:
– Господин… то есть, гражданин комиссар, ваши исторические экскурсы забавны… извиняюсь – познавательны. Но какое отношение они имеют к моей скромной персоне?
Левинзон начал сверкать глазками и неумело ругаться, становясь похожим на рассерженную плюшевую игрушку. Вполне вероятно, что он был незаменим на митингах, но умения чётко излагать мысль ему не хватало. И тут он заговорил почти теми же словами, что мои старые знакомцы – отец Василий, генерал Деникин и тибетский монах. Про древнюю борьбу хроналексов и путешественников во времени; про то, что Защитники Времени победили и практически ликвидировали (он применил именно это, любимое «товарищами» словечко) все возможности проникать в прошлые времена через лазейки-порталы. Но Левинзон и его немногочисленные сторонники, состоящие в организации хроналексов, решили, что теперь надо не бороться с подобными мне нарушителями закона неизменности истории, а использовать наши возможности, чтобы «пустить эшелон человечества по новому пути, переведя стрелку, и гораздо раньше на века или даже тысячелетия приступить к строительству коммунизма». И я, бывший штабс-капитан Ярилов, белогвардейская харя и дворянское отродье, могу теперь исправить все свои ошибки и помочь в этом им – «новым, пролетарским хроналексам». Делом этим заинтересовались в Москве, и даже сам Лев Троцкий якобы поддержал идею, ради чего Левинзон и уезжал на целый месяц.
Я придал себе значительный вид, откинулся на стуле и положил ногу на ногу. Конечно, если бы я был одет в блестящие офицерские сапоги и китель с орденами и шитыми золотом погонами, картина получилась бы более внушительной, но и так сошло – босиком и в лохмотьях.
– А если я откажусь?
– Очень не советую, гражданин Ярилов, – нахмурился Левинзон, – очень. Мы найдём способы вас заставить. Наши знания и умения простираются гораздо дальше обычных человеческих. Как насчёт поселения у вас внутри демона боли Ранти? Могу продемонстрировать прямо сейчас.
Он вдруг перестал быть комичным – более того, чёрные глаза обрели необычайную, жуткую глубину, в комнате вдруг стало холодно, а к моему сердцу пополз ледяной ужас.
Не знаю, чем бы всё это могло кончиться, но в этот самый миг на улице раздались выстрелы и крики, застучал и захлебнулся пулемёт, лопнула граната. Левинзон рванулся к окну; я тоже вскочил и увидел, как по улице несутся верхом казаки, рубя шашками пролетариев. Комиссар потащил из кобуры маузер; я же, действуя абсолютно автоматически, схватил со стола графин и ударил Левин-зона по затылку с такой силой, что хрустальные брызги разлетелись по всей комнате.
Не помню, как я оказался на улице – там уже приканчивали последних мучителей-конвоиров, выпускали из свинарника пленных, а навстречу мне шёл, распахнув руки для объятия, улыбающийся отец Василий…
* * *Операция безнадёжно провалилась. Дмитрий и Анри замерли у ворот, не успев отодвинуть засов; Хорь сжимал бесполезную саблю, а одноглазый охранник стоял в двадцати шагах, опираясь на копьё, готовый поднять тревогу.
Циклоп неожиданно шагнул вперёд и крикнул Ярилову:
– Это ты, урус? Не раб, но воин. Зачем пришёл?
Дмитрий вдруг почувствовал внезапную надежду и сказал правду:
– Мы пришли выручать своих. Тех, кого продал в рабство Плоскиня – женщин и детей.
– Марфа, Ульянка тоже?
– Не понял, кто? – удивился Ярилов.
– Это про сестру Ведмедя и её дочку, – вмешался Хорь, – да, их тоже.
Циклоп кивнул:
– Хорошо. С вами пойду. Только тихо. Вы три?
– Нет, там ещё десяток на улице наших, – ответил Дмитрий.
– Маладес, урус, – улыбнулся циклоп, – впускай.
Дальше было просто. Конвоиры, спавшие вповалку в караульной, даже не дёрнулись, когда к ним ввалились бродники – покорно сдали оружие и легли на земляной пол. Циклоп сам прошёл в комнату к краснобородому персу и, шипя что-то про старые обиды, содрал с шеи онемевшего от страха работорговца ключи. Открыли камеру. Дмитрий вслушался в жаркую, наполненную ужасом и спёртой вонью тишину и сказал хрипло:
– Вы все свободны. Выходите.
Раздались всхлипывания и сдавленные вопли. Рабы, гремя цепями, бросились к распахнутой на волю двери – и едва не снесли Ярилова с ног. Первыми рванулись пленённые на Калке воины – благодарили Дмитрия, пытались целовать руки, плакали… Один горячо прошептал:
– Я сразу узнал тебя, Солнечный Витязь, но не хотел верить, что ты пленён. Теперь понимаю – ты сдался в рабство, чтобы спасти нас.
Анри рубил заклёпки с кандалов, Хорь показывал дорогу за пределы тюрьмы. А Ведмедь разыскал сгрудившихся в углу женщин и детей из деревни бродников, успокаивая:
– Всё, всё, родные. Страшное позади.
Обхватил сестру – такую же высокую и светловолосую. Подтолкнул к одноглазому:
– Ему спасибо говори, калечному. Спас всех.
Марфа улыбнулась. Отдала дочку. Маленькая Ульяна обняла циклопа за шею, прошептала:
– Я тебя ждала. Я мышку попрошу, чтобы глазик тебе вернула.
Озираясь, вышли на площадь перед цитаделью. Остальные пленники уже разбежались, исчезли в темноте ночного Сурожа. Дмитрий махнул рукой в сторону рыбачьего порта:
– Пошли, православные. Немного осталось.
Ночная стража вывалилась из-за угла неожиданно. Пока Дмитрий бил в лоб одного, а Хорь резал второго, третий сбежал, вопя проклятия.
Тихо не получилось. Заполыхали факелы, закричали стражники. Беглецы запутались в кривых улочках и не сразу нашли путь к порту – прорывались, пачкая клинки тёмными потёками.
