Владимир Свержин - Сеятель бурь
Тихий скрип возвестил о том, что путь дальше открыт.
– Ну надо же! – негромко проговорил я. – Всякое мне видеть доводилось, но призрак-книголюб – это что-то новенькое!
– Ой! – любопытный Тихон Антипов, проскользнувший в библиотеку первым, замер на месте. – А этой диковины здесь прежде не было.
– Что там еще? – Я последовал за сорванцом.
В уставленной книжными стеллажами круглой зале меж непременным глобусом в массивном деревянном обруче и искусно сделанной моделью трехмачтового фрегата, заслоняя красочное изображение герба Якова Брюса с орлиными головами и стенчатыми перевязями, восседал на изящном насесте из черного дерева золотой, должно быть, механический петух.
– Ты глянь, – Лис попытался обойти забавную безделушку сбоку, и петух немедля повернул к нему голову, – экая хитрая штуковина. Слушай, граф, я, может, щас скажу глупость, но ты умный, ты простишь. А это, часом, не тот ли самый петушок, который старого царя в темечко клевал?
В отличие от барственной Москвы в Санкт-Петербурге утро наступало рано. Уж не знаю, чем занимался обитавший в старом замке призрак, но мы, утомленные перипетиями дня, спали без задних ног и даже без сновидений. Ровно в пять утра звон колоколов общим будильником призвал заспанную столицу покинуть согретые за ночь постели. В это время император Павел, как это было у него раз и навсегда заведено, пробудился ото сна, а никому, кроме смертельно больных, не подобало почивать в те часы, когда бодрствует деятельный государь.
Не имея понятия о расхожем утверждении, что Россию аршином общим не измерить, этот сумасбродный нервический властитель изо всех своих немалых сил отчаянно стремился подвести огромную державу под единую меру, единый порядок и единый ранжир. Как всегда, утро в Санкт-Петербурге начиналось с вахт-парада. Эта банальная, в сущности, церемония смены караула, которую в прежнее время мог провести всякий капрал и лишь для гвардии, по праздникам, – взводный поручик, теперь была возведена в ранг события государственной важности.
На памяти у двора и жителей столицы был случай, когда не угодивший Павлу гренадерский полк волею государя прямо с плаца был направлен в Сибирь маршевым шагом. Лишь когда тот был в шестидесяти верстах от Петербурга, император смилостивился и вернул войско в столицу.
Мундирный блеск и шагистика были настоящей страстью царя. Ими он желал исправить, как ему казалось, разболтанную победоносную армию Екатерины Великой. Однако хуже всего было то, что мне как военному атташе надлежало присутствовать при церемониальном прохождении войск, упиваясь зрелищем исправно производимых строевых эволюции и внимая слаженному топоту отчеканенных шагов.
– Вот же не было печали! – стараясь побыстрее обрести ясность во взоре, пробормотал я. – Тишка!!! Воды для умывания и мундир!
Грохот на плацу, как водится, стоял такой, что дремлющий генералитет, вынужденный, невзирая на возраст и чины, сопровождать императора на этой репетиции военных действий, не мог окончательно уснуть, а стало быть, замерзнуть в каком-нибудь безлюдном уголке. Генерал-адъютант его величества граф Наполеон Бонапартий присутствовал здесь же. Я все еще с трудом размыкал глаза, но запах одеколона, который он использовал в немереных количествах, вел не хуже света путеводной звезды.
Увидев меня, фаворит государя приветливо улыбнулся и, пользуясь тем, что Павел направился лично инспектировать блеск мундирных пуговиц в гвардейских шеренгах, довольно непринужденно обратился ко мне:
– Знаете, как нынче именуется сие действие?
– Должно быть, вахт-парадом, – предположил я.
– Так оно звалось до заключения рыцарственного союза. Нынче же вы присутствуете на «изготовке войск к великому крестовому походу супротив турецких басурманов-сарацин». Интересно знать, что я дальше Охты буду делать с такими молодцами?
– Вы снова в поход? – предположил я.
– Вчера император Павел изволил подписать указ, по которому я назначаюсь командовать экспедиционным корпусом против султана. А я и рад, лишь бы из великих князей никого не приставил. Толку от них не более, чем от любого из тех штабс-капитанов, что сейчас на плацу эспатонами [20] машут, а уж хлопот да забот не оберешься. Нашли, у кого уму разуму учиться – у пруссака Фридриха, которого россияне не раз смертным боем бивали!
– Когда же вы намерены отправляться? – словно между прочим поинтересовался я.
– Едва дороги укрепятся. Оно ж в России как: полгода дороги путнику в подмогу, а полгода – в помеху.
– Так, стало быть, еще успеете посетить новое мое обиталище.
– Слышал, вы Брусьев Костыль купили.
– Верно, – подтвердил я.
– О нем много чудес люди сказывают. Говорят, будто дух самого Якова Брюса тот дом сторожит.
– Покуда видеться не доводилось, – усмехнулся я.
– А было бы занятно, – усмехнулся Бонапартий. – Тише, государь идет сюда!
Я снял треуголку, приветствуя императора и в душе проклиная его нелепую манеру одеваться не по погоде. Самодержец, наметанным взглядом оценив мои пуговицы, кивнул и пошел далее.
– А то приезжайте, – я чуть наклонился к Наполеону. – Вот сразу же после вахт-парада к завтраку извольте быть.
– С радостью исполню сей приказ, – улыбнулся моей шутке генерал-адъютант. – Кухня у вашего сиятельства всегда отменная.
Тишка вбежал в библиотеку, запыхавшись от усердия.
– Хозяин, там к вам господин важный пожаловал. Граф Бонапартий.
– Так вели принять как подобает. – Я встал с высокого резного кресла и поправил теплый стеганый шлафрок.
– Ку-ка-ре-ку!!! – серебряным звоном разнеслось по библиотеке. – Ку-ка-ре-ку-у!
– Вальтер, чему ты там ребенка учишь? – появился в дверях удивленный Лис.
– Это не я. – Мое слабое оправдание, похоже, не достигло слуха обалдевшего Сергея.
– Ку-ка-ре-ку-у! – Сидевший на изящном насесте черного дерева золотой петух орал во все горло, широко разевая клюв, и громко хлопал крыльями.
ГЛАВА 18
Игры разума – людская страсть, удел богов – молчание.
КсенофонтГолосящий механизм сомкнул клюв после третьего крика и уставился на входную дверь ничего не выражающими бусинами эмалевых глаз.
– Это шо? Это он на меня так бурно реагирует? – Лис смерил металлическую птицу настороженным взглядом.
– Вряд ли, скорее на Наполеона, – предположил я.
– С чего бы это? Он вроде как на Москву не идет, – усомнился Сергей.
– Мне-то откуда знать? – Я дернул плечами.
– Да уж, сразу видно, измышление не здешних мозгов. Ладно, недосуг мне тут с вами кукарекать, двинулся-ка я на почтовую станцию встречать наши пожитки. А то, сам знаешь, здесь сплошняком одна Россия, чуть петухов заслушаешься – вмиг отечественный производитель сообразит, шо полезного можно у барина отвернуть. Все, ауфвидерзейн! Чуть шо – свистите! Птичку драгоценную не забудьте покормить червонцами, их все равно у нас куры не клюют, а она, глядишь, орать с голодухи перестанет. Ладно, я пошел, не поминайте лихом!
Мой секретарь, махнув на прощание рукой, скрылся из виду, насвистывая рулады из оперы имени нашей таинственной птички, я же остался созерцать оригинал, размышляя над его загадочными свойствами.
Наполеон энергичным, не знающим удержу шагом влетел в библиотеку.
– О-о! – Генерал-адъютант императора с видом знатока обвел взглядом ряды кожных переплетов, как в нашем с Лисом мире осматривал замерший строй овеянной славой старой гвардии. – Замечательный подбор! Аристотель, Платон… – Он взял книгу, лежащую передо мной на столе. – Что тут у тебя? «Государство»? Я тоже люблю почитать его на досуге. Написано словно вчера! А иные мысли я б и вовсе приказал на специальных досках вырезать да на городских площадях для всеобщего осмысления вывешивать. – Листы пожелтевшей бумаги отозвались возмущенным шелестом на бесцеремонное с ними обращение, замелькали под быстрыми пальцами. – Вот вернейшая из них: «Тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство».
– Парадокс! – усмехнулся я.
– Отнюдь, граф. Все абсолютно логично. Возьмем, к примеру, моих взбесившихся земляков. Мне неприятно было узнать, что они отрубили головы королевской семье, но это, увы, закономерность нового времени. В Англии Кромвель отсек голову Карлу I. В России свистопляска с переворотами и умерщвлениями в царской фамилии и вовсе продолжалась без малого сто лет!
– Пока вы ее не остановили, – прокомментировал я.
– Дела былые! – Бонапарт улыбнулся, опускаясь в предложенное ему кресло. – В прежние времена новая власть стремилась показать свою преемственность от старой, даже если на деле не имела к ней никакого отношения. Стоит взглянуть на историю – и мы увидим это со всей определенностью. Первые в ряду правителей обычно происходят от богов, все последующие возводили свой род либо к божественным предкам, либо к их ближайшим сподвижникам. Но времена меняются! Новые властители судеб человеческих заявляют, что власть их не от Бога. Иные доходят до наивного в своей крамольности утверждения, что Бога и вовсе не существует. Те, что искренни в своем заблуждении, напоминают малого ребенка, который пытается убедить себя, что съеденной конфеты никогда не было. Отрицание любой очевидности – плохая зашита, прежде всего от самого себя.
