Марик Лернер - Победителей судят потомки
Видать, неплохо устроился, раз в Германию не вернулся. Никакого особенного вранья (ну не серьезней, чем другие вояки под водку излагают) за ним не числилось, и рассказов не писал. Прямо спрашивать, не собирается ли описывать полет на ядре и как сам себя из болота вытащил за волосы, я не стал. Неудобно. Тем более использовать где-то. Может, еще издаст, или после смерти всплывет сборник баек.
— Рад вас видеть, ваше величество, — почтительно поклонился я.
Никогда с бывшим принцем-консортом не ссорился. Напротив, мы были в самых лучших отношениях. Он меня уважал в основном за прошлые подвиги ратные, я его сначала терпел чисто по необходимости. Затем незаметно обнаружилось, что, будучи абсолютным тюфяком в личной жизни, все же не дурак. Артиллерией его назначили руководить не зря. Обычно кроме распоряжений в данном ведомстве ничего не происходило после Брюса.
Антон Ульрих благодаря посту и настойчивости сумел многого добиться. Стандартизация, подвижность, простота системы и регулярные тренировки дали результат, хорошо заметный во Второй турецкой. Кое-что у нас даже тырили иностранные армии, взяв в качестве образца. Например, тот же Грибоваль, чем принц немало гордился.
— Иду вот с аудиенции, — с горечью сказал он. — К собственному сыну записываюсь на прием! А он меня поучает! А он меня выгоняет! А он не желает слушать отца!
Мюнхаузен шевельнулся, нависая над плечом.
— Да все я знаю, — понизив голос, перешел на немецкий язык Антон Ульрих. — Уши на макушке у любого. Чего уставился? — непривычно грубо спросил он у застывшего рядом вельможи. — С доносом побежал, — прокомментировал отступление того в боковой коридор. — Страшное дело дворец вообще, и нынешний в частности. Здесь должности ценятся выше полезных административных, потому что ближе к уху монаршему и кляузничать проще.
— Ваше величество, — просительно произнес Мюнхаузен.
Антон Ульрих резко отмахнулся, не дав ему закончить.
— И всего-то немного времени прошло, а как все изменилось! — сказал с тоской. — Ненужным себя почувствовал…
Похоже, действительно неприятная беседа вышла. Совсем расклеился. Голос дрожит. Сейчас в слезы ударится. Последний раз в таком состоянии был после смерти Анны. Привычная, удобная и налаженная жизнь, когда не имеешь отказа при условии невстревания в определенные дела, рухнула окончательно.
— Простите меня, — произнес он слабым голосом. — Вы же тоже на прием прибыли, а я задерживаю. Ступайте, Михаил Васильевич. И…
— Да?
— Не спорьте с Дмитрием. Ему это очень не нравится. Не возражайте. Отставка еще не повод для уныния. С иными царедворцами много худшее случалось. Да и лучше не сидеть над огнем по многу лет. Спокойней для здоровья.
Коридоры, видать, слухами полнятся. Вряд ли он нечто конкретное знает. Сам пожаловался, ни во что сын не ставит и совета не спросит. Но предупредил достаточно открыто. Дело на меня закроют, а самого на абшид.[2] Что же, не худший вариант.
— Благодарю, — вновь поклонился я, гораздо ниже. Какой ни есть себялюбец, а старается для меня что-то сделать.
В приемной меня встретили на удивление приветливо. Правда, Алексея Михайловича Обрескова обнаружить там никак не ожидал. Только что вышел от императора. Любопытно, о чем говорили, вежливо приветствуя его, подумал я. Питомец Шляхетского корпуса с моей уж не знаю легкой ли руки попал в Стамбул совсем молодым человеком: ему шел двадцать второй год. Было это аж в 1740 году! А начал он дипломатическую службу под руководством Александра Румянцева, став его доверенным сотрудником.
За долгие годы, проведенные в Османской империи, Обресков выучил турецкий язык и неплохо изучил местные нравы. После смерти А. И. Неплюева в феврале 1751 года Алексей Михайлович был назначен поверенным в делах в Константинополе и произведен в чин надворного советника, а в ноябре 1752 года назначен резидентом.
Благодаря заслугам дипломата мирный договор после длительных проволочек заключили на наших условиях. Конечно, без побед армии и флота ничего бы не вышло, однако он хорошо изучил особенности султанского двора и умел найти подход к нужным людям. Воистину случайное назначение обернулось для России удачным приобретением. Иногда и так бывает.
Ровно в два часа — не зря я прибыл с легким запасом, мог и опоздать из-за Антона Ульриха, — двери распахнули лакеи в униформе, ну почти генералы. Тьфу, даже сердце забилось сильнее — занервничал. Тихо, Миша. Спокойствие. Раз, два, три, четыре, пять. Я абсолютно спокоен.
Объявили по всей форме, с длинным перечислением всех титулов и званий. Вроде признак хороший. Интересно, с чем призывал не спорить отец нынешнего императора. Прямо у входа я низко поклонился, выражая совершенно не испытываемое глубокое уважение.
— Садись, — показывая на кресло, приказным тоном повелел его императорское величество Дмитрий.
Полный, если не сказать толстый, в расстегнутой чуть не до пупа шелковой рубахе. Я бы подумал, что он решил принять по-простецки, если бы не подозревал головную боль и прочие сопутствующие вещи. Вид у нашего монарха несколько недовольный и сам смотрится не лучшим образом. Бледный, невыспавшийся, с мешками под глазами. Причем меня терзают сомнения насчет усталости от государственных трудов. Скорее опять у своей пассии загулял. Молодость — это хорошо, однако уже весь Петербург в курсе, как княжна изволила намедни туфелькой бросаться и недовольство проявлять. Отчего августейшая особа слегка перепила в компании близких друзей.
Вот принялся хлебать воду, налив из хрустального графинчика в стакан. Между прочим, саксонского производства посуда. Раньше мои изделия стояли. Намек? Да ну. Не столь глубоко плавает. Просто в сердцах избавился от прежнего набора, чтобы не видеть клейма. Да, не в самое удачное время я попал на прием. Настроение у него не ахти.
Я послушно сел у огромного пустого стола, на краю которого сиротливо лежит стопка папок толщиной в полсажени. Очень знакомого канцелярского вида. Как бы сверху на обложке не написано что-то на манер «Дело М. В. Ломоносова». Правда, не думаю, чтобы читал все эти увесистые тома с фактами и комментариями по моей многолетней деятельности. Скорее обошелся экстрактом из нескольких страниц, валяющихся прямо перед ним. Ничего ужасного в том нет, сам пользовался подобным методом неоднократно. Напротив, хорошо, что не мотали мне душу несколько лет, как в свое время Татищеву и еще многим. Раз-два — и приговор. Любопытно какой.
Новая власть всегда означает перемены в прежних расстановках и вызывает трепет в душах чиновников. Хорошо, если метла, а то ведь и топор может сработать. Всегда начинают с нагнетания страха, чтобы больше радовались незатронутые. А царствование очень полезно начинать с поиска виноватых за прежние просчеты. Непопулярных в определенных кругах мер было более чем достаточно, чтобы ткнуть пальцем в меня и свалить множество реальных и выдуманных грехов на прежнего фаворита.
— За что ты, — это обращение совсем не задевает, любой начальник привык тыкать подчиненному, — так не любишь поляков? — со стуком ставя пустой стакан на стол, спросил Дмитрий.
Вот уж не думал, что с этого начнет. Правду говорят, не успели Анну похоронить, слетелись стервятники, прося о пересмотре конфискованных и взятых под опеку имений. По высокому начальству бегают, щедрые взятки раздают. Польские помещики вызывали у русских смешанное чувство — одновременно восхищение и ненависть. Многие ляхи пользовались у дворян авторитетом как люди высокой культуры. Учились за границей, кое-кто и в известнейших старинных университетах Европы, общались на нескольких языках, рассуждали о вольностях и знали французскую литературу.
— Ко всем подданным великой Российской империи я отношусь одинаково. Меня не интересует их расовая и национальная принадлежность. — Это такая мелкая шпилька насчет Абрама Петровича Ганнибала с его черной рожей, числившегося по инженерной части, а фактически несколько лет обучавшего Дмитрия в качестве наставника. — Все обязаны служить державе, если являются ее подданными. Посылать сыновей, достигших восемнадцати лет, отдать долг Отчизне.
Кроме всего прочего, таким образом отрывают молодых людей от определенного круга и погружают в совсем иную среду. Конечно, случалось всякое, и можно было получить и заклятых врагов России, но большинство прошедших через армию рано или поздно начинали жить общими интересами с сослуживцами и невольно принимать их точку зрения. Или хотя бы не отрицали с порога.
— И ежели родители имели дурость не обучать их в народных школах и гимназиях и отроки не способны объясняться, то отдача в солдаты наименьшее из наказаний.
Надо сказать, мера применялась отнюдь не только в отношении поляков. В 1761 году из четырехсот тридцати пяти недорослей, явившихся в Герольдию на смотр, семьдесят четыре человека не умели читать и писать. Приходилось заставлять. Есть вещи элементарные, известные любому дворянину. Согласно закону от 1736 года «всем шляхтичам от семи до двадцати лет возраста их быть в науках», а после двадцати лет идти на военную службу и служить двадцать пять лет.
