Александр Прозоров - Воевода
– Тако, стало быть, ты верность свою супружескую блюдешь? – услышал он за спиной до боли знакомый голос. Драгоценный, любимый голосок, которым не наслушаться.
– Вот блин, – тихо пробормотал Вожников. – Ну, почему нужно было появиться именно в эту минуту? Не раньше и не позже?
Убирать руку стало уже бессмысленно. Оборачиваться Егор не торопился, сохраняя в душе слабую надежду, что обознался.
– Пошли-ка мы отсюда, мужики, – осторожно предложил рыжебородый. Ватажники послушались, быстро просочились за дверь и прикрыли за собой створки.
– Это не то, что ты думаешь… – произнес Вожников неизменную в таких случаях фразу, медленно убрал руку и отступил к окну, одновременно оборачиваясь.
– Ах ты, кобель проклятый… – Елена, одетая в строгое платье с длинным, волочащимся по полу подолом, выдернула обеденный поясной нож и двинулась к мужу. – Я к нему за тридевять земель мчалась! Я все глаза от тоски выплакала, я все губы искусала, я всю душу истерзала… А ты, гнусь болотная, блудом тут без меня занимаешься?! Баб чужих тискаешь?!
Егор покосился вниз, но прыгать на площадь было высоковато. Отправлять в нокаут свою супругу ему тоже очень не хотелось. Рука не поднималась.
– Да не трогал я ее! – в отчаянии рявкнул он.
– А чем же ты занимался? – остановившись, склонила голову набок Елена.
– Это же Софья та самая! Которая письма обидные писала!
– Значит, ты ее поэтому в наложницы себе определить решил?! Поэтому жене своей с нею изменять собрался?
– Да не собирался я ничего с ней делать, Лена! – как можно убедительнее ответил Вожников. – Начхать мне на нее с высокой колокольни! Старая и страшная – на фиг такая не нужна! Плюнуть и растереть!
– Не нравится? Не нужна? Не хочешь? – оскалившись, прищурилась на него жена. – Старая и страшная? Плюнуть и растереть? Ну, так докажи! – И она с размаху всадила свой драгоценный нож глубоко в подоконник. – Кого оставить на земле хочешь – ее или меня? Выбирай!
Егор взялся за нож, раскачал и выдернул, перехватил лезвием вперед.
Выбор между его прекрасной Еленой и попавшейся в руки новгородцев великой княгиней был очевиден. Вот только повидавшей в своей жизни всякого жене мало было просто ответа. Она хотела получить доказательство.
Софья Витовтовна замерла, ее губы задрожали, на глаза выкатились слезы. Но она все равно молчала, о пощаде не молила. Гордая.
Егор подошел к пленнице, поднес нож к белоснежному тонкому горлу, на котором пульсировали сразу две синие жилки, сделал глубокий вдох… И резко отвернулся:
– Да ты с ума сошла, Леночка! Даже она, мегера, смерти твоей не хотела. В монастырь посылала постричься. А ты ее зарезать хочешь!
– А и то верно! – выдохнула княгиня Заозерская. – Монашкой она меня сделать собиралась, душу мою после пережитого спасти. Это дело важное. У нас ведь тут аккурат Вознесенский монастырь[30] всего в двух шагах. Мыслю, пограбить его пограбили, но братию не побили. Послушницу новую принять могут.
Елена подступила к Софье Витовтовне, запустила той пальцы в волосы и с нескрываемой ненавистью спросила:
– Ты, старушка, сказывала, княгине после полона от позора постриг полагается принимать? Так давай, исполним твою волю. Пошли!
Когда двери горницы распахнулись, ватажники в соседней палате торопливо шарахнулись в стороны. Похоже, подслушивали за дверью. Хотели атаману на помощь прийти, коли жена жизни лишить удумает. Но теперь многие с облегчением перекрестились.
– За мной, – кивнул Федьке Вожников, однако послушались сразу многие, увязавшись следом.
Красоту московского Вознесенского монастыря Егор оценить не смог – тот стоял в лесах, каменные стены были подняты всего лишь до середины окон. А поскольку храм еще только строился, то службы проводились в тесной бревенчатой часовенке не особо презентабельного вида, тесной, полутемной и пахнущей гарью. Ватажники быстро нашли батюшку, приволокли к алтарю, сунули в руки кадило:
– Вот, послушницу новую для вашей обители нашли! Давай, старче, принимай. Да шевелись, нам некогда!
– Тьфу, срамота, – едва глянув на Софью Витовтовну, отвернулся батюшка. – Вы ее хоть оденьте во что-нибудь. Нельзя же так.
– Сейчас, найдем, – снова устремились в бревенчатое нутро монастыря ушкуйники. Вернулись они с тремя перепуганными пожилыми монашками и каким-то тряпьем:
– Во, ее одеть надобно, – указали на великую княгиню.
Сестры перечить не стали, быстро развернули и через голову надели на женщину черный подрясник.
– Начинай же, отче! – потребовала Елена, широко перекрестившись.
– Сестра Иулиания, ножницы и Библию, – негромко сказал священник и тоже осенил себя крестным знамением, быстро забормотал: – Боже милосердный, яко отец чадолюбивый, глубокое зря смирение и истинное покаяние, яко блудную сестру, прими ее кающуюся, к стопам твоим вторицею припадающую… – Он поднял голову и спросил: – Почто пришла еси, сестра, ко святому жертвеннику?
Софья Витовтовна промолчала. Егор наклонился к ней и спросил:
– Тебе что больше нравится, княгиня, смерть или изнасилование? Или все вместе? Я человек мирный, но ссориться с женой из-за тебя не стану.
– Жития ищу совершенного, постнического, святый владыко, – ответила пленница.
– Вольным ли своим разумом приступавши ко Господу?
– Ей, святый владыко.
– Не от некия ли беды или нужды?
– Ни, святый владыко.
– Отрицаеши ли ся вторицею мира и всех якоже в мире, по заповеди Господней?
– Ей, святый владыко.
– Обещавши ли вторицею сохранити себя в девстве и целомудрии, и благоговении даже до смерти?
– Ей Богу споспешествующу, святый владыко.
– Аминь, – с облегчением перекрестился священник.
Сестры поднесли великой княгине тяжелое Евангелие в кожаном переплете с лежащими на нем ножницами.
– Возьми их и подаждь ми.
Княгиня взяла ножницы, подняла над головой. Батюшка принял священный инструмент, выбрал на лбу Софьи Витовтовны изрядную прядь, отстриг ее одним движением и положил на алтарь:
– Миром Господу помолимся о сестре нашей новообретенной Евстафии, Господи помилуй, – священник положил руку новоявленной монашке на плечо: – Встань, сестра возлюбленная наша. Приветствую святым мира и любви с принятием великого чина иноческого…
С этого мига великая княгиня Софья Витовтовна перестала существовать. Так же точно, как если бы Егор перерезал ей горло. Но это убийство обошлось хотя бы без крови.
Московская дружина, несмотря на все поспешание, вернулась в разоренную плотницкую слободу только на третий день пути – усталая и практически без лошадей. Боровицкие ворота, доверху заложенные камнем, дымы над Москвой и отсутствие стражи на стенах рассказали им все. Новгородцы смогли воспользоваться промашкой великого князя в полной мере, отгородившись ныне от Василия Дмитриевича стенами его собственной столицы. Между тем у московских воинов не было с собой ничего, что могло бы помочь преодолеть высокие известняковые стены. Ни таранов, ни камнеметов, ни пушек. Ничего…
Однако Чингисид не умел сдаваться. Осмотрев крепость снаружи, он вернулся к Василию Дмитриевичу с новым планом:
– Они все еще внутри, великий князь, – опустился он на колено рядом с попоной правителя. – Я велел перекрыть дороги и ставить засеки. Новгородцы сами загнали себя в ловушку. Им не уйти из города и не вывезти из него добычи. Нас мало для штурма или битвы, но отбить вылазки сможем. Возьмем их осадой. Без подвоза еды больше двух месяцев Москве не продержаться. Через седьмицу или две подойдет хоть одна из порубежных ратей, наши силы сравняются. И у нас появится конница! Мы возьмем их при попытке выйти, и чем позже они сунутся наружу, тем меньше у них возможности прорваться.
– Хорошо, – смирился с неизбежностью великий князь. – Возьми мою дружину и уничтожь их. Доверяю.
Царевич Яндыз все равно фактически уже командовал дружиной. Оставалось это только признать.
Два дня московские ратники, скинув доспехи сами и согнав смердов из ближайших деревень, окружали Москву новой неодолимой стеной, вкапывая рогатины на полях и наволоках, ставя срубы на трактах и засыпая их землей, выкапывая перед укреплениями глубокие рвы, подрубая деревья в дровяных лесах, заваливая их крест-накрест и затачивая направленные в сторону осажденной крепости сучья. Теперь человеку было трудно даже просто уйти из города. А если его захотят остановить дозоры – то и невозможно. Прорваться же целой армии, да еще с длинными тяжелыми обозами…
Спасти новгородцев могло только чудо.
И, к ужасу Чингисида, оно произошло.
В один из дней Москва-река заполнилась кораблями. Ладьи, струги, ушкуи, насады, кочи теснились на воде, не помещаясь меж берегов и цепляясь бортами, один за другим подваливали к причалам. А потом уходили, скатывались вниз по течению и за излучиной вставали на якоря. Работы на причалах продолжались и ночью, и весь следующий день – а потом все закончилось. Корабли ушли, оставив Москву почти целой – со всеми ее домами, укреплениями и храмами. Вот только тихой и пустой.
