Андрей Дай - Поводырь
В общем, поднялся шум. Патриотов родного города много нашлось – грудью встали. До Москвы дело дошло. Прокуратура засуетилась, комиссии понаехали. Вернули Краеведке их ненаглядные комнаты для прислуги. А заодно и бюджет на реставрацию выделили. Провели конкурс. Определили подрядчика. И все бы ничего, да только стал тогдашний губернатор вожжи отпускать. И появилась в определенных кругах мысль – под шумок на ключевые должности совсем других людей поставить. А там и главному креслу хозяина поменять. Вот к концу того самого ремонта Усадьбы вновь та тема и всплыла. Дядьки серьезные были, "погоны" у них с руки ели.
Сначала убрали ту даму, потом прокуратуру на подрядчика натравили. Те откопали, что государственный подряд был по конкурсу отдан фирме, не имеющей лицензии на проведение работ по реконструкции памятников архитектуры. Ай-яй-яй! Как же так?! Как же так можно! Главный областной строитель на сердце пожаловался и улетел в клинику Мешалкина в Новосибирск. И уже оттуда заявление об увольнении по состоянию, так сказать, написал. С сердцем у него, кстати, все в порядке оказалось. Он еще и меня, своего преемника, пережил. Так вот, во многом благодаря Асташевскому дому сделал я следующий шаг по карьерной лестнице. Стал начальником Департамента архитектуры, строительства и дорожного комплекса Томской области.
Главный дом был на месте. И хозяйственный флигель. И здание управления приисками. Из-за его угла торчал тот самый злосчастный домик для прислуги и каретный сарай с конюшнями. А вот двухэтажных складов еще не было. Пара чахлых кленов и огромный, серый и некрасивый сугроб, в который превратились построенные чьими-то руками снежные горки для детворы. И Архиерейской церкви тоже не было. И вход в сам дом оказался не в глубине западного дворика, а прямо с улицы – в левом углу западного фасада.
Полу-стеклянные двери вели в обширный вестибюль, где швейцар принял у меня пальто и Артемку, которого я не стал отпускать в гостиницу. Провинился – так пусть теперь чаи гоняет со старым слугой, а не с молоденькими горничными заигрывает.
Богатая мраморная лестница привела на второй этаж. По отполированным ступеням гладкие подошвы столичной обуви скользили, и невольно приходилось сбавлять шаг, чтобы не упасть. Маленькая приемная с красной банкеткой и пейзажем с изображением этого самого Асташевского дома.
Семь торопливых шагов, еще одни застекленные двери – и вот я на пороге большой желтой залы. Большие окна на юг и запад, прекрасные, достойные Эрмитажа малахитовые вазы на постаментах, мебельный гарнитур из красного дерева с коричневой обивкой на невероятно красивом, звездами, паркете из ценных пород дерева – палисандрового, эбенового, розового. Дом приличный не только для сибирского миллионщика, но и для преуспевающего питерского вельможи.
— Сюда, ваше превосходительство.
Матовая роскошь паркета под каблуками. Синие сумерки за высокими окнами. Хозяин на пороге гостиной.
— Доброго вечера, Герман Густавович. Проходите же скорее…
Синяя комната. Мебель, теперь из черного дерева, с синей атласной обивкой и позолотой. Ковры, картины. В простенках зеркала. У дальней от окон стены огромный, черной кожи, диван. В центре овальный стол, сервированный на две персоны. Значит, Асташев хотел поговорить со мной наедине и никого больше к столу не звал.
И я расслабился. Успокоился. Сам собой унялся тревожный стук сердца. Разомкнулись сведенные остатками злобы зубы. Бог не выдаст, свинья не съест.
— Здравствуйте, дорогой Иван Дмитриевич. Прошу меня простить за невольное опоздание. Человек, знаете ли, предполагает, а Господь наш – располагает.
Маленького роста, чрезвычайно, не по возрасту подвижный и юркий, мило, по-французски, картавящий. Этакий добрый дядюшка гениального злодея – сам, судя по собранным жандармами сведениям, свободный от каких бы то ни было нравственных принципов. Обладающий живым изворотливым умом, нашедший нужные лазейки в беспорядочном нагромождении законов Российской Империи, обзаведшийся высокопоставленными покровителями, Асташев представлял собой эталон успешного предпринимателя середины девятнадцатого века. А еще он – дьявольски, ужасающе опасный для моих начинаний человек.
— Снова вы, ваше превосходительство, правильные слова подбираете, — белые ладошки вспыхивают отраженным светом десятков свечей. Кажутся двумя белыми птицами, бесстрашно порхающими прямо у лица хозяина дома. — Но садитесь же скорее к столу. Повар мой, характером прескверный, уж трижды справлялся, не пора ли горячее несть. Сюда вот, сюда! На стуле этом и принцам не зазорно сиживать…
— У вас, дражайший Иван Дмитриевич, отличный дом! Приходилось мне бывать у вельмож, кои и вполовину не такой усадьбой похвастать могут.
— Вы мне льстите, Герман Густавович. Уж позвольте старику вас так называть по-простому…
— Извольте, Иван Дмитриевич. Отчего же нет. Я вам по возрасту в сыновья гожусь.
— А и верно, — новый полет белых птиц. — Сын мой, Вениамин, не иначе в один год с вами на свет Божий появился?! Девятого декабря тридцать шестого года Вениамин-то мой…
— А я – шестадцатого декабря тридцать пятого. Выходит, ровно на год я потомка вашего старше.
— Оба декабристы, значит! — Богач смеется, словно две пуховые подушки трутся одна о другую. — Бывали у меня-с и те самые-с… Да…
Из сумрака появлялись люди, ставили на стол отблескивающие серебром блюда. Парило мясо, остро пахло какими-то приправами и свежим хлебом. Рубином блеснуло вино в бокале. За этим столом как-то забывалось о Великом посте и связанными с этим ограничениями.
Рыба тоже была, но как-то скромно. На самом краю стола. Нарезанная белыми, неожиданно аппетитными ломтями, посыпанная зеленой трухой из смеси ароматных трав. Не имей я близкого знакомства со всеми видами приготовления исконно томской рыбы – муксуна – ни за что не узнал бы.
Ну, какие могут быть разговоры, под этакий-то стол. Я вдруг вспомнил, что ел последний раз больше семи часов назад, и в животе недовольно забурчало. Мясные ломтики таяли во рту, соусы придавали кушаньям совершенно неожиданные, восхитительные нюансы. Красное вино и мясо – что еще нужно настоящему мужчине за столом?
Самовар вместе с огромной вазой, наполненной восточными сладостями, поставили на низкий столик у дивана. Чай, цвета красного дерева, в китайских чашках. Раскрытая коробка с сигарами – можно было не сомневаться, кубинскими. Искусно созданный для беседы локальный уют. На сытый желудок, под коварное, на кошачьих лапах подкрадывающееся к сознанию, спиртное. Я старался держать себя в руках и внимательно следил за нитью беседы – и все равно проморгал момент, когда речь зашла о делах.
— …Чертежик мне поляк один из каторжных нарисовал – Ванька Возняковский. Денег еще, бедолага, просил на машину свою, коя от силы сжатого воздуха двигаться должна была. Поляка того в казенные заводы на Урал забрали, а картинки у меня остались.
О чем он? Вроде только что о скаредности и мздоимстве горных чиновников рассуждал, и вдруг о каких-то чертежах…
— Здесь уже, в Томске, кузнеца нашел. Есть этакий татарский богатырь – кузнец Ханыпов в Заисточье. Грамоты инородец не ведает, но руки золотые! За полгода построил мне машину по списку того поляка. Труб одних дюймовых с Ирбиту чуть не версту ему привез. Котел чудной, весь трубками обвитый. Машину я на прииске поставил. Очень уж она проста вышла, а и сильна… Вот вы, Герман Густавович, всюду о паровиках говорите, а ведь у меня-то лет, почитай, восемь оная крутится.
— Людская молва уже донесла, — кивнул я и засмеялся. — Некоторые болтают, что Иван Дмитриевич-то, поди, и черта в повозку запрячь может, раз у него и дьявольские силы на приисках колеса крутят.
— Хры-хры, — вновь зашуршал подушками золотопромышленник. — Оттого и болтают, что сами машин не имеют. Я ведь и мастерскую затеял было делать. Думал на чертежике том денежку малую получить. Ан – нет. Не нашлось покупателей. Механизьма в десять сил вышла, а по стоимости под полторы тысячи целковых. В Тюмени на Козеловских верфях в пароходы и поболе машины ставят, а ценою схожи.
— Откуда же такая разница?
— Так, дражайший Герман Густавович, Возняковскому котлу взорваться никак невозможно. На схемах моих и стрелок никаких нет, и за давлением следить нет потребности. А в пароходных движителях одних приборов на пятьсот рублей, что в цену машины не входят.
— Выходит, ваши паровики слабее, но и дешевле?
— А и дешевле, — затряс лобастой головой Асташев. — Так только и тех денег купцы платить не могут.
— Отчего же так?
— Отчего? — только что вот хихикающий богатей вдруг стал совершенно серьезным. Добрый прищур исчез, и на меня взглянула совершенно холодная, расчетливая сущность Томской "акулы". — Отчего? Оттого, видно, что купечество тутошнее – все в долг живет. Заводов с пароходами понастроили, магазинов с лавками. Одного хлебного вина сто тысяч ведер в год варят. Мильен пудов чая за зиму Московским трактом возят, а и все без денег. До того доходит, что у Петрова с Михайловым в лавке за сукно в полтину ценой – векселя выписывают.
