Великий князь Русский (СИ) - Соболев Николай "Д. Н. Замполит"

— Москва-а-а-а!!! — врубились во фланги поместные.

Шемяке ударил навстречу ханский тумен, и Дима пропал из вида в круговерти сечи.

Глава 20

Рождение империи

Орду раскатали в блин.

Кованая рать прорвалась к ставке хана, в поднятой пыли и летавших по полю облаках порохового дыма конные сотни и тысячи сплелись в единый клубок, из которого выхода нет. Каким чудом Федька углядел, что рухнул подрубленный семихвостый бунчук, не знаю, но Пестрый велел трубить немедленную атаку пикейщикам.

Баталии городских полков под грохот барабанов и рев боевых дудок двинулись вперед. Перед ними вылетели многостволки Басенка и чисто по-махновски с разворота врезали по еще державшей строй ордынской коннице. А когда та попытались атаковать, пушки немедля убрались в просветы между баталиями, и степняки налетели на опущенные копья и залпы пищалей.

Пикейщики выдержали удар, замятня в центре поля втягивала в себя все больше и больше людей, но часть ордынцев, еще не стиснутая боем, поворачивала вспять коней, пуская через плечо последние стрелы и стремясь побыстрее выбраться из сечи.

Верхним нюхом почуяв, что пора, Федька взлетел на коня, выхватил саблю и, прежде, чем я успел его остановить, заорал:

— За мной! Москва-а-а-а!

И умчался, взметая пыль.

За ним, сверкая саблями, понеслись береговые сотни. Орда дрогнула, несколько мгновений колебалась, а потом рассыпалась и побежала. Началось избиение — поместные гнали супостатов до самой Оки и посекли почти всех.

А за Окой остатки чамбулов встретили рязанцы и касимовские… Тоненький ручеек вырвавшихся, как сообщали потом тезики, привел в Хаджи-Тархан не более полутора тысяч воинов.

На холм, под стяг Спаса, возвращались радостные и разгоряченные победители:

— Малый Бердяй убит!

— Нарус-белебей убит!

— Царевич Ахмат убит! А с ним тысяча басурман!

Перемазанный в своей и чужой крови Федька Палецкий-Пестрый бросил мне под ноги дорогущую саблю в бирюзе и золоте:

— Сказывают, царская!

Я оглядел густеющую толпу воевод и набольших: тяжело дышал Василий Сабуров, рядом с ним скалился белыми зубами Стрига-Оболенский, ковылял, опираясь на ратного, герой Битюга Беззубцев, с восторгом смотрел Илюха Головня, устало вытирал пот Леонтий Злоба, размазывая покрывшую лицо пыль в грязные разводы…

Подъезжали Вяземские, Сапеги, Мосальские, Чарторыйские, Сицкие…

Следом за шедшими в обнимку, ржущими и покрытыми пороховой копотью Образцом и Басенком явились новгородцы Овиновы, впереди которых Андрей Кутиха тащил тот самый бунчук…

— А где Шемяка? — нехорошо екнуло сердце.

И радость схлопнулась — мгновение все молча переглядывались, потом самые толковые зашипели команды, молодшие метнулись обратно, Волк вскочил в седло…

Где-то ржали кони и лязгало железо, покрикивали десятники, стонали раненые. А здесь, у шатра великого князя сделалось тихо, даже слышно, как хрустела под сапогами и рассыпалась в пыль сухая трава.

Мир пах полынью, солнцем, чабрецом и очень хотелось умереть.

Очень.

Потому, что Дима погиб, и я остался один.

Тело нашли через час, в куче убитых у ставки хана. Принесли его Волк, Ипатий, оглушенный в свалке и провалявшийся все время рядом с Шемякой, а еще Илюха Головня и его подручный Аким Татаров.

Белое без кровинки лицо, доспех со следами ударов, знакомый башлык на шее, расписные сафьянные сапоги. На одежде засохли черные пятна, на шитом золотом красном плаще кровь почти не видно, только пыль налипла. Кто достал Диму копьем сзади-справа, уже не узнать, и сорвать злость и горе не на ком. Я тяжело опустился на раскладной стулец:

— Стягом накройте… Великокняжеским…

Словно огромный кусок вырвали из меня. Как бы ни было трудно, как бы ни заедали дикие реалии XV века, всегда был рядом человек моего времени, соратник и товарищ. И вот хрен, нету.

Душило раскаянье, что после показной ссоры в Можайске мы так и не повидались, не посмеялись над тем, как развели Кичи-Мухаммеда. Ведь все, буквально все сработало, как хотели: пушки, вагенбург, пикейщики, тяжелая конница, легкие сотни, ловушка на Каширке. Все, кроме одного: зачем Дима полез в свалку сам?

Что-то маленькое упало в пыль рядом с носком сапога, я шевельнул головой, посмотреть, тут же плюхнулись еще две капли. Я что, плачу?

— Кичи Махмет царь убит! — радостно проорали на подходе к шатру.

Воин, вертевший на поднятой сабле золотой шлем запнулся и почти шепотом добавил:

— Шемяка зарубил…

Чуть не взвыл — ну что такое жизнь даже десятков огланов и ханов против одного Димы?

— Воину Христову и доброму пастырю, жизнь свою за паству положить не зазорно, — тихо повторил кто-то слова Мисаила.

Ближники негромко распоряжались обычными после битвы делами — приводили полки в порядок, отряжали людей собирать трофеи и хоронить мертвых, собирать раненых и грузить их на повозки…

Как бы ни хотелось сдохнуть, надо жить дальше, хотя бы для того, чтобы отдать Шемяке последние почести.

— Телегу подогнать, для князь-Дмитрия, — не то вопрошая, не то утверждая заметил Пестрый.

— Отставить телегу, — я нашел взглядом Басенка. — Станок пушечный, на нем повезем.

Когда все подготовили, мне подвели коня. Сокол тихонько ржанул, я похлопал его по крутой шее и передал повод стремянному, а сам скомандовал возчику:

— Трогай!

И пошел за наскоро вырубленной колодой, поставленной на лафет и укрытой стягом Спаса.

За спиной, после некоторого замешательства, спешились, разобрались по старшинству и зашагали рядом все наши.

До Москвы, куда уже были усланы гонцы с вестью о победе и гибели Шемяки, мы доправились за два дня. Больше всего по пути меня терзала мысль — что же будет со Стасей?

Но вопреки случившемуся после гибели Васьки, свое вдовство Стася пережила спокойно, только закаменела вся и ушла в дела. Основала в родной Вязьме женский монастырь, начала в нем стройку церкви Покрова Пресвятой богородицы с приделами во имя Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского…

А потом приехала в Москву со всеми детьми. Маша ахнула — живой мертвец, ничего от прежней!

— Стася, родненькая, давай в Переславль поедем, по дороге в Троице помолимся?

— Не надо, — едва разлепила бледные губы великая княгиня. — Я в монастырь ухожу.

— Да как же…

— Господь мне знак дал. Сперва Васенька, нынче Дима. Молиться буду, чтобы остальные выжили.

И постриглась, став в своем монастыре первой игуменьей.

Маша такое решение подруги переживала тяжело, а я подумал-подумал и предложил:

— Ты говорила, что у нас мало детей, давай всех Диминых и Стасиных усыновим.

Вот так и появилось у нас еще четверо: трое девчонок и Дмитрий Дмитриевич, коему шел уже шестой год. Объявление об этом заметно притушило волнения среди князей и бояр, присягавших лично Шемяке. Так-то и Ахмылов новгородцев утишал, и у Вяземских не особо забалуешь, но все равно поганые шепотки, что я, дескать, задался целью извести галичское семейство под корень, все равно прорывались. Ничего, Хлус задачу получил, посмотрим, кто там такой умный. А Диму-младшего придется беречь, холить и лелеять — если и с ним что случится, боюсь, тогда вообще не отмоюсь.

Еще очень сильно консолидации помог Ипатий. Он возгласил, что Шемяка принял на себя все грехи московского княжеского дома и тем очистил великий стол (и меня в том числе) от грехов и всяческой скверны. И потому повиноваться князю Василию Васильевичу есть долг христианский, а кто не все, тот бессмертную свою душу изгубить может.

После чего заявил, что тоже намерен основать монастырь. Средств для этого, как у великой княжны Анастасии у него, конечно, не было, зато была популярность, и к нему немедленно потекли вклады «на строительство обители». Пришлось впрягать Мисаила, чтобы поток не вышел из берегов, и вскоре лично митрополит провел освящение монастыря, официально нареченного Вознесенским.