Попова Александровна - Пастырь добрый
— Ты что ж — каждую ночь ходишь мимо спуска в подпол?
— Не то чтобы… — смутившись, Франц отвернулся, побледнев и вместе с тем пойдя пятнами, точно его уличили в некоем непотребном занятии. — Я… туда прихожу просто…
— Для чего? — спросил Курт, запоздало поняв, что вышло резко, почти грубо, и уточнил, постаравшись смягчить голос: — Ты ведь, как сам сказал, этой дверцы боишься, тебе страшно к ней приближаться, так зачем же ходишь?
— Не знаю, — чуть слышно откликнулся Франц, потупясь и отвернувшись. — Любопытно… или… Я не знаю. Тянет меня туда. Не могу не ходить. И заглянуть, бывает, хочется, только я не осмелел еще настолько, чтоб заглядывать…
— И надеюсь, что никогда не наберешься на это смелости, — оборвал Курт на сей раз уж умышленно строго. — Штефан заглядывать не желал, даже дверь забаррикадировал, однако — чем все кончилось?
— Я понимаю, — кивнул мальчишка натужно. — Только больно уж тянет. А сегодня ночью, знаете… Дудочка играла. И здорово так…
— Дудочка… — повторил Курт таким тоном, что мальчишка распрямился, бросив в его сторону настороженный взгляд.
— Да, дудочка, — подтвердил Франц напряженно. — А что?
— Не ходи к этой дверце больше никогда, — уже не строго — жестко потребовал Курт. — Понял меня? Тебе повезло больше, чем Штефану, который с тем, что погубило его, был один на один, ты в безопасности, пока держишься и не поддаешься на их увещевания. Мысль «заглянуть» — забрось и никогда к ней не возвращайся. Ты ведь понимаешь, что, стоит лишь шаг сделать к ним — и…
— Понимаю, — вновь опустив голову, понуро согласился Франц.
— Это не игра, это смерть — настоящая. Они не шутят.
— А кто — «они»? — уж и вовсе за пределами слышимости спросил мальчишка; Курт вздохнул, невольно потупясь тоже, и пожал плечами.
— Не знаю. Они, он, она… Оно. Что бы там ни было. Ты действительно будешь следующим, если не послушаешься меня и здравого смысла, если будешь продолжать подходить к этому люку из любопытства. Тебе, Франц, не кажется, что для любопытства, простого любопытства, это уж чересчур? Что иное что-то заставляет тебя подступать все ближе и ближе?
— Не знаю, — без особенной убежденности пробормотал тот. — Может, и так… Я не буду туда ходить. Самому не хочется, чтоб как Штефан… Послушайте, а быть может, вы его поймаете? Ну, я не знаю, как, но — вы ведь инквизитор, вы должны знать! Я подойду к люку и его выманю…
— Я не могу предложить тебе защиту, — вздохнул Курт, с неприятным чувством отмечая, что в голосе звучат оправдательные нотки, явно не придающие ему значительности, а мальчишке — уверенности. — Можешь ли ты поручиться, что оно появится, если я буду рядом? Не можешь. И я зря потрачу ночь, которую могу употребить для того, чтобы найти, как уничтожить это гарантированно. Повторяю: пока не станешь вести себя неосторожно, ты — в безопасности.
— Да, понимаю… Просто я устал, — пояснил Франц, сникнув. — Сопротивляться устал. Бояться устал. Я… я больше не хочу бояться. Надоело. Хочу сделать что-нибудь.
— Думать даже не смей, — погрозив мальчишке кулаком, чуть повысил голос Курт. — Давай без самовольности, хорошо? Условимся так: ты просто собираешься с силами и даешь работать мне. Мы друг друга поняли?
— Да… — неуверенно пожал плечами Франц и, встретив его взгляд, поправился уже решительнее: — Да, я обещаю. Я не буду туда больше подходить и вообще — буду вести себя тихо.
— Надеюсь, — вновь продемонстрировав мальчишке кулак, затянутый в черную кожу, отметил Курт. — А теперь, Франц (это важно), припомни, когда все началось.
— Не знаю, — не сразу отозвался тот. — Точно не скажу. Давно. Пару недель назад, быть может.
— И за это время ты никому не рассказал об этом? — усомнился Курт; тот невесело улыбнулся.
— А кому такое расскажешь? — спросил парнишка уныло. — Матери? Духовнику, как Штефан? У меня хватало мозгов на то, чтоб понять, как на меня тогда посмотрят.
— Я не о том; ведь есть же у тебя друзья, хоть приятели, кроме Штефана? Им ты не рассказывал?
— Нет у меня ни друзей, ни приятелей. Времени не хватает на игры и прочую ерунду — мне работать надо. Я в семье единственный мужчина… Что вы смеетесь? — нахмурился Франц, и он убрал невольно наползшую на лицо улыбку. — Так и есть.
— Извини, — искренне попросил Курт. — Не хотел тебя обидеть.
— Вы хотели узнать, не рассказывал ли мне еще кто о чем-то таком, нет ли еще кого, кто видит все это, да? — уверенно предположил Франц; он кивнул. — Да убежден, что почти каждый. Вы не заметили — дети притихли?
— Нет, — честно сознался он, и мальчишка усмехнулся:
— Ну, понятно, каждый обращает внимание на своих… Друзей у меня нет, это верно, но я же вижу остальных — на улицах или в домах, куда меня посылают по делу; и все какие-то… ненормальные. Словно пришибленные. Сейчас вот вы пойдете в Друденхаус — обратите внимание, если, конечно, хоть один ребенок вам встретится по дороге. Это вот еще одно — даже и безо всякого комендантского часа никто не шатается по улицам, даже кому заняться нечем.
— Должно бы было быть наоборот, — возразил Курт, — если дома творится такое — не логично ли быть подальше оттуда?
— А логично хотеть заглянуть за дверь, которая вызывает у меня панику?.. — тихо отозвался Франц. — Такие дела, майстер инквизитор. В Кельне давно что-то происходит, а никто не видит этого, потому что никого не интересует, что видят, думают и чего боятся дети. И пока каждого не потеряют, вот как Штефана…
Курт рывком поднялся, отчего мальчишка испуганно отшатнулся, глядя на собеседника настороженно и оторопело.
— Каждого… — выговорил он медленно, невольно вскинув ладонь ко лбу, хотя сейчас, вопреки обыкновению, привычная боль не терзала голову, лишь давила на виски усталость. — Словом, так, Франц. Ты верно сказал, мне надо в Друденхаус. Напоследок напомню: ты обещал не делать глупостей. Обещал?
— Обещал, — подтвердил мальчишка растерянно.
— Будут спрашивать, о чем мы говорили — наплети что-нибудь; к примеру, что я интересовался, не имел ли Штефан обыкновения удирать из дому…
— Соображу.
— Хорошо, — уже нетерпеливо, словно отмахнувшись, кивнул Курт, отступая к двери. — Напоследок совет: снова услышишь эту дудку — заткни уши. И займи чем-нибудь мозги.
— Это в каком это смысле? — нахмурился Франц.
— Молись, — коротко отозвался он и, встретив недоверчивый взгляд мальчишки, кивнул: — Я не шучу. Читай все, что помнишь; закончишь — начинай сначала, придумай что-нибудь свое, в конце концов, главное — вдумывайся в слова и проговаривай их четко, можно вслух. Лучше перед матерью показаться полудурком, чем перед всем городом — без вести пропавшим, а на деле — мертвым. Понял меня?
— Кажется, да… — неуверенно пожал плечами Франц, и Курт ободряюще улыбнулся.
— Держись, — попросил он от души, сделав к двери еще шаг. — Я разберусь с этим, обещаю.
На улицу он вышагал, держась решительно и уверенно, и лишь остановясь подле недовольного курьерского, тяжело выдохнул, прикрыв глаза и привалившись лбом к теплой конской шее.
Можно обмануть кого угодно, можно хорохориться перед бедолагой Штойпертом, корчить хладнокровие перед подопечным, однако на душе как скребли десятка два злобных кошек, так и продолжали вонзать острые, ядовитые коготки: как бы ни старался, как бы ни выворачивался наизнанку, все останется по-прежнему, и если ему удастся спасти этого мальчишку, это не вернет Штефана Мозера, не даст ему второго шанса, не повернет время вспять. Это будет просто откуп, как брошенная в ящик для пожертвований монетка, которая, по мнению многих, способна искупить все прегрешения разом. Если вообще будет, и следующей ночью Франц, поправ все его просьбы и собственное слово, не пойдет вновь к этой таинственной двери, из-за которой доносится такая чарующая, манящая игра невидимой флейты. Вообще, тяжело взбросив себя в седло, подумал он мрачно, это уже tendentia — почти всякому, кого угораздило связаться с майстером инквизитором Гессе, катастрофически не везло на предмет остаться в живых, будь то подозреваемые, соучастники или свидетели, и исключения можно перечесть по пальцам одной руки.
Курьерский нетерпеливо переступил копытами, и Курт позволил жеребцу взять скорость с места, отбросив на потом все раздумья и сожаления, пытаясь прокрутить в голове хотя б приближенный план следующего своего разговора.
У одноэтажного домика невдалеке от Друденхауса он остановился в нерешительности, глядя на неизменно запертую дверь еще минуту, прежде чем медлительно спуститься с седла наземь, и постучал, все еще не будучи убежденным перед самим собою, что поступает верно и разговор этот столь уж необходим. Когда открылась дверь и на пороге появилось приветливое женское лицо, он неуверенно усмехнулся, неопределенно поведя рукой вокруг:
