Морье Дю - Стеклодувы
Привычка – великое дело; она заставляет принять как должное множество вещей. Постепенно я начала смотреть с подозрением на всякую собственность более или менее внушительных размеров. Я стала думать, что если человек при старом режиме принадлежал к аристократии, то он не имел права ею владеть. Так же, как Мишель и Франсуа, я считала, что эти люди затаили злобу и мечтают о мести, а, возможно, скрывают у себя склады оружия, которое потом будет использовано против нас. Ведь новые законы очень больно ударили по аристократам, и естественно было предположить, что они сплотятся и выступят единым фронтом с целью свержения нового режима.
Я никогда не слышала, что думает об этих мародерских делах Пьер. Когда мы бывали в Ле-Мане, речь о них никогда не заходила, ведь у него всегда было достаточно собственных новостей, которыми он жаждал поделиться. Пьер сделался ревностным членом организации, носившей название "Club des Minimes"[30]. Это был филиал "Якобинского клуба" в Париже, знаменитого своими прогрессивными взглядами. Он был образован теми депутатами Национального собрания, которые постоянно требовали дальнейших изменений конституции. Заседания "Club des Mininmes" зачастую проходили весьма бурно, а на одном из них в конце девяносто первого года Пьер поднялся со своего места и произнес страстную речь, направленную против трехсот священнослужителей и такого же количества экс-дворян в Ле-Мане, которые – он был готов в этом поклясться, делали все возможное, чтобы расправиться с революцией.
Все это я узнала от Эдме, которая приезжала к нам в Шен-Бидо погостить.
– Это я ему рассказала, – говорила сестра. – Жена одного из наших клиентов, мадам Фулар, явилась ко мне и пожаловалась, что когда она пришла на исповедь, священник велел ей использовать свое влияние на мужа, с тем чтобы он не вступал в "Club des Mininmes". Если она этого не сделает, он не даст ей отпущения грехов.
Я не могла поверить, что священник может решиться на такое дело, однако Эдме уверила меня, что это не единичный случай; то же самое она слышала и от других женщин.
– Ле-Ман заражен отвратительным реакционным духом, – говорила моя сестра, – и я считаю, что виноваты в этом офицеры шартрского драгунского полка. В моем старом доме в Сен-Винсенском аббатстве поставили на постой одного бригадира, и он мне рассказал, что офицеры запрещают драгунам брататься с национальными гвардейцами. Пьер со мной согласен. "Club des Minimes" считает, как он говорит, что пора совсем избавиться от этого полка. Драгуны сослужили свою службу, к тому же у тамошних офицеров слишком много родственников, которые эмигрировали из Франции, бежали к принцу де Конде в Кобленц.
Принц де Конде, двоюродный брат короля, вместе с графом д'Артуа находился в Пруссии и пытался создать из эмигрантов, которые за ним последовали, добровольческую армию, а потом с помощью герцога Брауншвейгского вторгнуться во Францию и свергнуть новый режим.
От Робера мы не имели никаких известий в течение нескольких месяцев, и я очень боялась, что он, подобно многим другим, уехал из Англии и направился в Кобленц. Находясь в непосредственном общении с реакционерами, которые спят и видят, как бы восстановить свое положение, он, конечно же, заразился их идеями и ничего не знает о том, что уже сделано у нас для блага страны.
Всякий раз, как мы встречались с Пьером, он, прежде чем меня обнять, вопросительно смотрел на меня, а я только качала головой. Ни он, ни я не говорили ни слова, пока не оставались наедине. На нашей семье лежало позорное клеймо: среди нас был эмигрант.
Между тем Эдме была права, говоря, что в Ле-Мане существуют реакционные силы. Это легко можно было заметить в театре – нам говорили, что то же самое происходит и в Париже: когда по ходу пьесы упоминались свобода, равенство и братство, все патриоты, присутствующие в зале, начинали громко аплодировать, когда же, наоборот, речь заходила о верности трону или о принцах, привественные крики и аплодисменты раздавались со стороны тех, кто считал, что наши собственные король и королева подвергаются в Париже притеснениям.
В самом начале декабря девяносто первого года я решила поехать к Пьеру погостить. Это было в то время, когда Мишель купил свой участок церковной земли за Мондубло, поэтому ни он, ни Фрнасуа не могли сопровождать меня в Ле-Ман. Я приехала в понедельник, а на следующий день Пьер и Эдме явились домой к обеду в страшном возбуждении оттого. что услыхали о событиях, произошедших накануне в Театре комедии. Оркестр драгунских офицеров, в сопровождении которого шел спектакль, отказался играть популярную в то время песню "Ca ira"[31], несмотря на то, что этого требовала большая группа зрителей, сидевших на дешевых местах.
– Муниципальные власти в ярости, – объявил Пьер. – Они уже подали жалобу офицеру, который сегодня утром командовал парадом драгун. Если ты хочешь позабавиться, Софи, пойдем в четверг с нами в театр, мы с Эдме собираемся посмотреть "Семирамиду", после которой будет балет. Будет играть этот самый оркестр драгун, и если они не сыграют нам "Ca ira", я заберусь на сцену и буду петь сам.
Эта песня пользовалась бешеным успехом в Париже, а теперь и у нас в провинции: чуть ли не каждый либо насвистывал, либо напевал эту мелодию, хотя написана она была как карийон[32] и исполнять ее нужно было на колоколах. Честное слово, это была заразительная мелодия. Я слышала ее с утра до ночи от молодых работников и подмастерьев у нас на заводе и на дворе, и даже мадам Верделе напевала ее в кухне, хотя и сильно фальшивила. Мне кажется, что молодежи особенно нравились слова, и, вероятно, именно эти слова были восприняты как оскорбление консервативно настроенными музыкантами драгунского оркестра. Если я правильно помню, начальная строфа звучала так:
Ah, Ca ira! Ca ira! Ca ira!
Les Aristocrates a la lanterne!
Ah! Ca ira! Ca ira! Ca ira!
Les Aristocrates on les pendra![33]
Поначалу эту песню пели легко, она была чем-то вроде шутки – парижане всегда славились любовью к насмешкам, – но по мере того, как шло время, и в народе росло озлобление против эмигрантов и тех аристократов, что пока еще оставались дома, но в любое время могли последовать примеру уехавших, слова песни начали приобретать более серьезный характер. Мишель стал использовать ее в качестве марша для своего отряда национальной гвардии в Плесси-Дорен, и когда его люди, построившись на заводском дворе, отправлялись в поход – с официальной ли задачей или с какими иными целями, – я должна признаться, мелодия и слова, которые выкрикивали шестьдесят человек, громко топая в такт ногами, заставили бы меня крепко запереть дверь и спрятаться, если бы только меня можно было заподозрить в отсутствии патриотизма.
Но, как бы то ни было, мелодия "Ah! Ca ira! Ca ira! Ca ira!" постоянно звучала у меня в голове, так же, как и у всех остальных. У нас в Шен-Бидо и в кружке Пьера в Ле-Мане начало песни превратилось в крылатое слово: всякий раз, когда мы слышали о новом законе, направленном против сил реакции или когда дома предлагался какой-нибудь план, который мы намеревались осуществить, мы говорили: "Ca ira!", и больше никаких разговоров не было.
Вечером в четверг десятого декабря Пьер, Эдме и я отправились в Театр Комедии – жена Пьера осталась с детьми и очень уговаривала меня сделать то же самое, поскольку я снова была беременна, уже на четвертом месяце, и она опасалась давки. К счастью, Пьер догадался заранее купить билеты, потому что перед театром собралась такая толпа, что нам с трудом удалось через нее пробиться.
Театр был набит до отказа, но у нас были прекрасные места в партере, возле самого оркестра. Пьеса – давали "Семирамиду" Вольтера – прошла без всяких инцидентов, актеры играли отлично, но, когда начался антракт, Эдме подтолкнула меня и прошептала:
– Смотри, сейчас начнется.
Наша Эдме придерживалась весьма передовых, особенно для провинциалки, взглядов на то, что следует и чего не следует носить. В тот вечер, презрев тогдашнюю моду, согласно которой волосы зачесывались наверх и из них устраивалась высокая башня наподобие копны сена, которая украшалась лентами, она надела на голову небольшой задорный фригийский колпачок из бархата – ни дать, ни взять мальчишка-посыльный из тех, что бегают по улицам. Как это пришло ей в голову, я не знаю, но этот головной убор, несомненно, был предшественником "красных колпаков", которые в последующие месяцы стал носить весь Париж.
Сидя в партере, мы осматривались вокруг себя и старались угадать, кто из наших соседей принадлежит к реакционерам. Эдме уверяла, что может угадать реакционера с первого взгляда. Пьер, который встал со своего места и отошел, чтобы поговорить с друзьями, вернулся и шепнул нам, что единственный выход на улицу охраняется крупными силами Национальной гвардии.
Внезапно с дешевых мест позади нас раздался шум; сидевшие там люди стали топать ногами, а национальные гвардейцы, одетые в свою форму, закричали: "Господин дирижер! Будьте так любезны! Народ хочет услышать "Ca ira!".
