Александр Прозоров - Крестовый поход
Решительно растолкав кланяющихся и обмахивающих себя людишек, Манджуша вырвалась вперед, пробежала несколько шагов по расстеленным коврам, бросилась главному ракшасу на шею, крепко-накрепко его расцеловала – и в губы, и в щеки, – шепнула на ухо: «Я рабыня, я тебя беру», – и прильнула к груди избранника, цепко обняв его за шею.
* * *Над площадью перед храмом Святой Софии повисла ошарашенная тишина.
Первой сообразила, в чем дело, княгиня Елена и громко закричала:
– У патриарха любовница! Прелюбодей! Позор! Любовницу на молебен взя-ал!!! – Она с силой пихнула мужа локтем в бок.
Егор спохватился, вышел вперед и осуждающе вытянул руку:
– Позор! Прелюбодей! Позор!
Греки в ответ на подобное обвинение промолчали, но вот ватажники, для которых слово атамана значило куда больше, чем даже глас Небес, и добравшаяся сюда издалека новгородская вольница возмутились, заулюлюкали:
– Позор! Блуд! Воровство! Долой!
И было этих уставших от долгого похода, суровых вооруженных мужчин куда как больше редкой храмовой стражи.
– Как же так, отче? – искренне удивился архиепископ Симеон. – Разве же так можно? Разве по-христиански?
– Не нужен нам такой патриарх! Позор! – нарастал возмущенный рев.
Егор решительно подступил к Вселенскому Патриарху, вырвал из его рук посох, отбросил, сбил с головы грека митру и плюнул ему под ноги. Вцепился Немке в волосы, чтобы не сопротивлялась, оторвал от старика, протащил к толпе, ткнул в руки Федьке, злым шепотом скомандовал:
– Быстро тащи эту дуру в дом! Запихни куда подальше. Так заныкай, чтобы никто не углядел.
– Долой! Долой! – ревела ощутившая свою привычную силу новгородская вольница. – Не люб!!! Уходи!!!
* * *Федька нашел Угрюма на удивление быстро – ватажник явился на зов атамана уже через полчаса после того, как Егор послал за сотником. За минувший год мужик изменился, остепенился. Волосы его теперь были коротко пострижены и расчесаны. Хотя, скорее, сбриты пару месяцев тому и отросли. Борода расчесана и тоже острижена ровной прямоугольной лопатой. На шее поблескивала солидная золотая цепь, на пальцах появились перстни. Сверкающие юфтевые сапоги, суконные штаны, атласная косоворотка, мягкая войлочная тюбетейка. То ли трезвая жизнь так на гуляке сказалась, то ли долгое общение с солидными мужиками, выбравшими себе и своим потомкам знатную боярскую жизнь.
– Ну что, Угрюм, много у тебя в сотнях людей осталось? – поинтересовался Вожников.
– Сам знаешь, растерялись, – развел руками ватажник. – Кто в Литве на землю осел, кто в Польше закрепился, последние в Крым отвернули, как царица охотников позвала. Ныне при тебе токмо я да сабля моя остались. Сказывай, чего звал? Бо скучаю я. Выпить нельзя и не с кем, а делать нечего.
– Из ватажников моих даже те уделы попросили, кто зимой минувшей о сем и не помышлял. – Егор прошелся по гулкому залу Сигмы. – Понравилась, однако, им мысль о родовитости и сытости постоянной. А ты не хочешь?
– Сказывал же, атаман, я человек вольный, мне такой хомут ни к чему, – покачал головой Угрюм. – Али уговаривать станешь?
– Не стану. Наоборот. Раз желаешь и дальше ушкуйничать, дело тебе важное поручу. У меня с порохом вроде пока порядок, с ним еще и купцы здешние подсобить обещались, а вот со снарядами уже не очень. Нужно срочно запасы пополнять. Их, так получается, нигде не купишь. Кроме Кривобока, никто изготавливать не умеет.
– Нужно на Воже смотаться и припасы привезти? – сообразил Угрюм. – Раз надо, значит, сделаем.
– Это еще не все… – понизил голос Егор. – Ты ведь видел весь этот скандал, из-за которого нового патриарха иереи избирать собираются? Нехорошо получится, коли греки узнают, что девица эта, которую за любовницу сочли, в служанках у княгини ходит. Как бы не подумали, что мы это все специально учинили.
– М-м? – Угрюм красноречиво провел большим пальцем себе по горлу.
– А вдруг тело найдут? Вдруг опознают? Опять же, в работе над пушками новыми девка неплохо помогла и еще может пригодиться… – Егор прошелся перед ватажником. – Давай сделаем иначе. Она ныне у Федьки в кладовке с припасами под замком сидит. Вы ее в ковер закатайте, на ладью отнесите. Отвезешь на Воже, пусть там живет. И на глаза уж точно никому постороннему не попадется, и от тягот походных отдохнет. Она себе свободу и безделье честно заслужила. Специально такое не придумаешь, что она учудить исхитрилась. В общем, держи ее все время при себе, чтобы не увидел никто. Особенно в первые дни, пока вдоль греческих земель бывших плыть будете. На Руси уже ладно, там никто не узнает. Немку в имении оставишь, а мне снаряды новые привезешь. Справишься?
– Дурное дело нехитрое, – пожал плечами сотник. – Ладья есть, али поперва найти надобно?
– Целых пятнадцать к отплытию собралось. Все же кое-какую добычу взяли, надо домой отвезти. Выбирай любую. Собирайся, сегодня же и отплывешь.
– Чего мне собираться, атаман? Все мое всегда на мне. Девку заберу, и в дорогу.
* * *После того как Манджуша, связанная и запертая среди вещей, поневоле хорошенько выспалась, успокоилась после пережитой истерики, минувшая «ясность ума» покинула ее сознание. Припоминая то, с каким почтением обитатели здешнего безумного мира относились к главному ракшасу, девушка заподозрила, что просто ошиблась в делении здешних каст. Может статься, госпожа, которую она сочла за знатную правительницу, всего лишь первая среди неприкасаемых? А настоящих, высших браминов, тени которых не достоин касаться никто из низкорожденных, Манджуша просто-напросто еще ни разу не видела?
А впервые увидев – тут же нанесла им страшнейшее оскорбление…
Неудивительно, что собравшиеся на площади люди орали на нее с такой ненавистью, а потом оттаскали за волосы и бросили в узилище. Теперь остается только ждать и гадать, какую казнь придумают для нее хозяева здешнего мира, насколько долгой и мучительной она окажется.
И все-таки Манджуша была рада. Ведь ни одна казнь не может длиться бесконечно. Муками она искупит грехи прежних воплощений, очистит душу и переродится для новой судьбы, в которой уже не будет вдовства, не будет рабства, не будет безумия. Может статься, она даже окажется браминкой, правительницей, повелительницей жалких существ из низших каст, будет жить сытно и безбедно, родит своему мужу крепких, здоровых сыновей.
Когда к ней пришли кшатрии, девушка даже обрадовалась, что все наконец-то кончается. Манджуша послушно легла на ковер, на который ее толкнули, позволила себя спеленать и тихо, покорно ждала, пока ее несли к месту смерти.
Где-то через два часа невольницу наконец-то высвободили из ковра, в котором она едва не задохнулась. Кшатрий разрезал веревки на руках и ногах, отошел к постели, сел на нее и стал деловито прокалывать дырки в каких-то кожаных лоскутах – видимо, собираясь их сшить. Девушка поняла, что находится в сделанной из струганого теса комнатушке с затянутым промасленной тряпицей окном под потолком. Несколько шагов в длину, несколько шагов в ширину, пара сундуков, единственная постель, плеск воды снаружи, качающийся пол. Она была на корабле!
Манджуша села на ковре, поджав под себя ноги, в печали закрыла глаза.
Да, все правильно. Это ее карма. Опять корабль, опять рабыня, опять неведомый чужеземец везет ее через холодные воды в края невыносимых обычаев. Она прошла через эти муки один раз, но не смогла выдержать испытание, и мудрый Варуна, всеведущий и справедливый, вернул Манджушу туда, откуда все началось, дабы несчастная попыталась справиться с испытанием еще раз.
Бороться против кармы бесполезно. Она рабыня. У нее есть хозяин-мужчина. Рабыня должна доставлять хозяину радость.
Манджуша поднялась, скинула с себя ненавистные, неудобные одежды и стала танцевать, напевая себе и притоптывая, играя бедрами и стреляя в господина глазами.
Угрюм сглотнул и отложил выкройку поясной сумки. Он был взрослым мужчиной и познал много женщин. Женщин брыкливых и орущих в покоренных городах, женщин продажных и услужливых в портах, женщин пьяных и безразличных в кабаках. Но еще никто не танцевал перед ним полностью обнаженным, так ловко обращаясь со своим ухоженным, пахнущим ладаном телом, имея такие большие горящие глаза, такие спелые упругие груди, так ловко играя широкими бедрами.
А ватажник не был железным. Все его естество немедленно взбунтовалось, напоминая, что последние недели воин слишком много посвящал себя службе и слишком мало – естественным желаниям.
«Княжья невольница…» – напомнил себе Угрюм.
Невольница приблизилась, бедро ее проплыло совсем рядом, и мужчина не удержался, положил на него ладонь. Упругое молодое тело ловко изогнулось, и рука сама собой скользнула вперед и вверх, коснувшись запретного лона. Вторая ладонь, словно обретя разум, против воли ватажника вскинулась девушке на спину, потекла под своей тяжестью вниз – и Угрюм сломался.
