Борис Давыдов - Московит
– Уедешь сегодня же ночью. Помыслим, во что тебя лучше одеть, чтоб не узнали… А как только казнят Траханиотова, народу объявим, что ищем-де Морозова неустанно, со всем тщанием, да пока не сыскали: хорошо затаился! Белозерскому игумену письмо с гонцом оправлю, он все сделает как надо… Пересидишь там, покуда покой в Москве не восстановится… Ох, Борис Иванович, Борис Иванович! – укоризненно качая головой, воскликнул вдруг царь. – Да что же вы за люди такие, ни в чем меры не знаете?! Неужто мало тебе было того, что имеешь?! Иль думал, что бессмертен, отвечать перед Богом не придется?.. И вот теперь… А-а-а, что и говорить! – бессильно махнув рукой, Алексей Михайлович отвернулся от дрожащего боярина.
Один крымчак все-таки ушел. Больно уж резвая была под ним лошадь…
Остальных казаки порубили и постреляли. Пощады не давали никому, да никто из татар ее и не просил… Потом торопливо разрезали веревки на нескольких пленниках, сунули им в затекшие пальцы ножи, снятые с мертвых, – освобождайте, мол, сами остальных, а нам некогда! – и помчались, вздымая столбы пыли, к Подбродскому. Куда, по словам того поляка, стремился ненавистный Ярема…
– Да за кого ж нам молиться?! – рыдая от нежданного счастья, пронзительно выкликнула какая-то молодуха.
– За батька Максима Кривоноса и хлопцев его! – отозвался кто-то, обернувшись.
Глава 37
Мы ехали бок о бок с Тадеушем. Я искоса, украдкой следил за его лицом, стараясь угадать: подходящее ли время для откровенного и нелегкого разговора…
Все прошло так, как было мною задумано. Вернувшись к князю, Пшекшивильский-Подопригорский доложил: сразу после того, как схлынуло потрясение от его слов, сердюки развернулись и тем же дружным строем зашагали обратно. Судя по угрюмому молчанию, отнюдь не пребывая в радостных чувствах…
– Проше ясновельможного, им было стыдно! – с уверенностью говорил молодой полковник. – Ручаюсь: многие из них вскоре горько раскаются в своем безрассудстве.
– Как говорят презренные хлопы, «стыд не дым, глаза не ест!» – ехидно прокомментировал Качиньский. – Наивность – прекрасное качество, но надо же и меру знать! В противном случае она уже граничит…
– Что же, это к лучшему! – перебил пана советника князь, предотвратив тем самым новую ссору. – Ушли, и дьявол с ними! Встретимся в бою – пусть не ждут пощады. Если же кто-то из них в самом деле раскается, придет с повинной – подумаю, как поступить. Может, позволю им загладить вину. Пусть они усердием и храбростью докажут, что достойны моей милости! Я доволен паном полковником: поручение выполнено отменно. А теперь в дорогу, панове! В дорогу! И так потеряли время из-за этих… – Иеремия, отпустив крепкое словцо, махнул рукой.
Сияющий от гордости Тадеуш (шутка ли, публичная похвала князя!) снова занял свое место в колонне. Я присоединился к нему. Решив заодно и расставить все точки над «i».
– Я все больше убеждаюсь, что не ошибся, выбрав пана моим помощником. – Мой голос звучал именно так, как надо: со сдержанным уважением и без тени панибратства. – Ведь пан Тадеуш рисковал жизнью! Мало ли, что могло взбрести в головы бунтовщикам!
Молодой улан даже смутился, хоть было видно: ему очень приятны мои слова.
– Ах, пане! Я не заслуживаю такой похвалы. Это был мой долг, только долг, ничего больше…
– Долг тоже можно исполнять по-разному… Повторяю: я очень рад, что у меня есть такой храбрый и надежный помощник, как пан Тадеуш. С которым мы, смею надеяться, станем настоящими друзьями.
– Это мое заветное желание! – со всей искренностью воскликнул поляк.
«Эх, парень, парень… Ну, пожалуйста, поведи себя по-умному… Как бы мне не хотелось…»
– И мое тоже! – кивнул я. – А поскольку друзья должны быть откровенны… Пану нравится княжна Милославская?
Вот теперь мой голос прозвучал резко, почти грубо.
Тадеуш вздрогнул всем телом, и на мгновение его лицо побледнело, а потом залилось еще более жарким румянцем.
– Я… То есть… – Он был похож сейчас на мальчишку, уличенного в каком-то неблаговидном деле. – Княжна…
– Нравится, без сомнения! – безжалостно подтвердил я. – Пан даже влюблен в нее. Ну, во всяком случае, это чувство очень близко к любви!
Видя, как меняется выражение его лица, как растерянность и смущение уступают место гневу, я понял, что сейчас он воскликнет: «А какое, собственно, пану Анджею до этого дело?!» Или что похуже.
– Так вот: княжна – моя невеста! – воскликнул я, опередив его. – Мы помолвлены. Я шел по следам похитителей, выкравших ее из отчего дома, я дрался с татарами… Потому, что люблю ее и никому не отдам! И она любит меня. Пану все ясно? Друг ведь не делает подлостей другу?
Несколько секунд прошли в тишине, называть которую «зловещей» я бы не стал, пожалуй. Но неприятной – точно. Лицо молодого поляка словно окаменело, только губы чуть заметно подрагивали, а глаза как-то подозрительно заблестели.
Ложь, конечно, дело нехорошее… Но без нее порой не обойтись. Да и не так уж сильно я солгал. В главном-то – что люблю Анжелу – сказал святую правду!
– Благодарю пана за откровенность, – наконец с заметным трудом произнес Тадеуш. В его горле будто застрял шершавый комок. – Мне стыдно! Я недостоин быть другом пана Анджея. Я… Ни один уважающий себя шляхтич…
Внезапно он закрыл лицо руками. Послышался тоскливый, стонущий всхлип.
Пан подстароста Чигиринский, немного остыв, заговорил уже спокойнее. В его голосе слышалась и вкрадчивость, и даже любезность:
– Ну, полно, полно! Мы оба устали, разволновались… В таком состоянии люди могут и наговорить лишнего, и наделать глупостей… Пусть пани забудет все, что случилось. Я же, со своей стороны, даю слово гонору[26], что выброшу из памяти и ее обидные слова, и упреки…
– Слово гонору? – Елена презрительно поджала губы. – Легко разбрасываться тем, чего нет!
– Пани снова начинает?! – мгновенно взъярился Чаплинский.
– Проше пана, почему он так злится? Правда глаза колет? У пана нет гонору! Нет и не было! Жаль только, что я разглядела это слишком поздно! Пан укорил меня, что я… с простым казачьим сотником? Да этот сотник… Вот у кого – гонор! Он по праву мог быть старостой, магнатом, сенатором… Хоть королем Речи Посполитой! Пану до него – как до звезды небесной! Ой, Езус, да за что же так меня покарал? Где был мой ум, где были глаза?! Дура я, дура-а-аа… – Елена, вцепившись себе в волосы, завыла, запричитала, прямо как простая баба-хлопка. – Променяла ясного сокола на общипанную ворону…
– На ворону?! – хрипло завыл пан подстароста, близкий уже к безумию. Он сейчас ненавидел эту женщину, люто, беспредельно, мысленно смыкая пальцы на ее горле. И в то же время чувствовал, как в нем клокочет желание, как неудержимо манит ее тело. «Околдовала, ведьма… – мелькнула мысль. – Як бога кохам, околдовала!»
Он страстно, со всем беспредельным, жадным эгоизмом молодости возжелал ее с самой первой встречи. Махнул рукой и на приличия, и на долг гостеприимства – как-никак, сам сотник Чигиринской пригласил его в дом, познакомил с «женой», и потом всякий раз радушно принимал, даже не догадываясь, что последует за этим! Навязчивая идея, сводящая с ума, вытеснила все остатки порядочности и воспитания. Которыми, скажем откровенно, пан Чаплинский и без того не был обременен… Эта женщина должна стать его собственностью, должна принадлежать только ему! Всякий раз, представляя Елену в объятиях немолодого «схизматика», годящегося ей в отцы, Чаплинский рычал от бессильного бешенства.
Потому и наушничал на Богдана пану старосте Александру Конецпольскому, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах. Потому и задумал отобрать у него хутор, придравшись к формальности с бумагами… А главное – неустанно обхаживал Елену: какой ужас, что столь прекрасному цветку суждено зачахнуть на скудной, бесплодной почве! Такой пышной красоте место ли на убогом, отдаленном хуторе?! Ею должна восторгаться столица! Ах, если бы она благосклонно взглянула, если бы оценила по достоинству, одарила любовью… Женское сердце – не камень. Елена в итоге дрогнула…
«Сучка не захочет – у кобеля не вскочит!» – вдруг пришла на ум поговорка презираемых им хлопов. Пан Чаплинский презрительно усмехнулся. Истинно так! Упрекает его, бесстыжая, ощипанной вороной назвала… А сама-то?! Ну, ладно… Он ей покажет, где ее место! Растопчет, унизит ее, такую подлую, ненавистную, беспредельно желанную, сводящую с ума…
– Пани не дура, не стоит на себя клеветать! – с ядовитой любезностью проворковал он, приближаясь. – Пани очень даже умная, расчетливая мерзавка!
Елена сдавленно охнула, прижав ладони к лицу, будто получила еще одну затрещину. В ее глазах застыло потрясение, смешанное с ужасом. И это еще больше подхлестнуло пана Чаплинского. Он схватил ее, крепко, до боли, прижал к груди. Пальцы пана подстаросты быстро заработали, пытаясь распустить ощупью шнуровку на платье. Протестующие крики женщины, ее слезы и попытки вырваться лишь усиливали его желание, возбуждая до безумия.
