Телепортация (СИ) - Арен Марк
Измена жены превращалась в удар Брута, после чего пациент превращался в Цезаря и постоянно заворачивался в простыню (при этом истерично боялся любых, мало-мальски напоминавших нож предметов). Увольнение с работы или даже просто нагоняй от руководства мог стать подобным поражению под Аустерлицем. Больной после этого ощущал себя Наполеоном, с той лишь разницей, что при блестящем знании биографии своего второго «я» говорил лишь по-русски, да и то с вологодским акцентом, а порою вообще считал себя одноименным коньяком – может быть потому, что работал завскладом на ликероводочном.
Вот и здесь, видимо, какое-то событие подорвало изнутри психику этого человека и прочно закрепилось за событием из жизни его второго «я». Естественно, оно стало переломным, после него человек потерял умение ориентироваться во времени и в пространстве. Все было вроде один к одному, и все же Андрея Петровича терзали сомнения. Если бы это было раньше и если бы это был его пациент, он однозначно воздержался бы от немедленного лечения, предложив какое-то время его «понаблюдать». Потому что, хотя все и похоже, но есть зацепки, заусеницы, такие вот мелкие неприятные вопросы, на которые не даст ответа весь его опыт общения с такими людьми. Манеры, французский – слишком естественно. Чтобы себя так вести, в этом нужно пожить. Тогда получается, что он сбежал оттуда, где готовят психов? Зачем? Абсурд!
И еще… Его реакция на атрибуты цивилизации. К примеру, вот Цезарь, безобидный и небуйный в сущности больной, завернутый в простыню, водрузивший себе на голову кое-как сооруженный венок из выдранного с корнем в приемном покое ваньки-мокрого, который должен был заменить ему лавровый, не задумываясь, щелкал выключателем и расписывался гелевой ручкой: «Цезарь». Причем по-русски, почерком с наклоном вправо. В его практике были случаи погружения в реальность персонажа, но такого… абсолютного перевоплощения он не встречал. В вопросах этого человека удивление и любопытство были неподдельными – уж это Андрей Петрович умел различать. Как если бы он и вправду не знал и не представлял себе ни машин, ни современного дома.
Все это было крайне любопытно, и Андрей Петрович почувствовал, как замшелый айсберг его безразличия к окружающему миру понемногу растапливают ручейки профессионального интереса к этому удивительному подарку из своей прошлой жизни. Да-а-а. Как бы там ни складывалась жизнь, но под его лохмотьями все еще жил ученый. Ощущение того, что его истинная, главная часть души жива, волновало и радовало его.
– Послушайте, – охрипшим от волнения голосом проговорил его собеседник, – быть может, я просто… умер? И все это…
– Ну вот… и сразу почему-то «умер», – успокаивающе сказал Андрей Петрович.
– Потому что я поначалу проверил, что это не сон. Я ущипнул себя, но не проснулся, – печально ответил незнакомец.
– Вы просто больны, – ответил Андрей Петрович, – хотя вам кажется, что вы здоровы. Мы ощущаем лишь свои физиологические нарушения, которые малозаметны окружающим. А вот заметные другим свои психические расстройства мы сами никогда не замечаем.
– Вы не верите мне и поэтому думаете, что я душевнобольной, – с горечью ответил новичок. – Хотя, с другой стороны, ведь и я вам не верю.
Андрей Петрович не успел отдать должное логике пришельца, как в коридоре вновь раздались чьи-то шаги. Откуда-то сверху появился зудящий неверный свет и послышался удивленный шепот незнакомца:
– Дамы? Здесь?!
Ступицын действительно вел перед собой двух представительниц прекрасной половины человечества.
– Привет, мальчики! – проходя мимо, сказала одна из них. Вторая что-то пробубнила, до камеры донеслись лишь обрывки ее бранных слов.
Хряпнула решетка, и коридорное эхо отпечатало затихающие шаги. Свет остался, впрочем, охватывал он больше само ущелье коридора, к ним же доходили лишь бледные его отголоски.
– Да, соседняя камера, как вы изволили выразиться, дамская. И именно туда в сопровождении уже знакомого вам кавалера направились замеченные вами местные дамы полусвета, – ответил Андрей Петрович и, увидев, как новичок, вытянув шею, напряженно всматривается в дальний от себя угол, где лежал их третий «квартирант», продолжил:
– Не пугайтесь, он живой. Дрыхнет, пьяный вусмерть. Привезли еще днем. Если блевать не будет, уж простите великодушно за прозу, то жить можно… А вообще вам повезло: здесь, конечно, не самая клоака, но народ бывает всякий. Сегодня что-то пустовато. Обычно больше бывает.
– Эй, парни, – донеслось откуда-то справа, – сигареткой не угостите?
– Некурящие, – коротко бросил Андрей Петрович.
– Некурящие, – эхом повторил второй голос, – ну и мужики нынче пошли. Ох-хо-хонюшки…
– Женщины с низкой социальной ответственностью, – кивнув в их сторону и вздохнув, сказал Андрей Петрович.
– Простите? – не понял сокамерник.
– Путаны-с, – пояснил профессор, – проштрафились чем-то перед… – И вместо того, чтобы закончить фразу, многозначительно указал глазами наверх.
– Богом?! – поразился пришелец.
– Х-м-м… – поперхнулся Андрей Петрович. – Почти, а если точнее, перед товарищем начальником. Он здесь и бог, и царь. Что ж поделаешь, истинный Бог далеко и непонятно, что хочет, а товарищ начальник здесь, и что хочет он, понятно абсолютно всем. А царя, царя сковырнуть недолгое дело. А вот начальника в России не скинуть никогда.
– Вы забываетесь, сударь, – оглянувшись вокруг, неожиданно возвысил голос незнакомец. – Имев несчастье однажды заслужить гнев покойного императора своим легкомысленным суждением касательно афеизма, я с истинным раскаянием и твердым намерением обещал государю не противоречить моими мнениями общепринятому порядку. И посему попрошу вас всуе его имя при мне не поминать!
– Позвольте… – хотел было возразить Андрей Петрович, но пришелец вскочил на ноги и, перебив его, крикнул: – Тем не менее, сударь, всуе прошу не поминать!
– Вы что же, голубчик, испугались, что нас могут подслушать и доложить государю? – удивился Андрей Петрович. Было видно, как «голубчик» смутился и сразу отвел глаза.
– Ну, полноте, – успокоил его Андрей Петрович. – Ничего ему не доложат по той причине, что его нет. Как разрушили девяносто лет назад самовластье и храмы, так и живем до сих пор на этих обломках. Пару раз пытались что-то из них сотворить, да ничего путного так и не вышло. На том и успокоились. И живем вот так, без царя в голове и как Бог на душу положит.
– Ну да, так прямо и разрушили?! – В голосе новичка звучала ехидца, какая бывает, когда не верят в то, что им говорят, однако принимают это в качестве некой игры, в которой им врут, а они должны делать вид, что в это верят.
– А знаете, – оживился вдруг Андрей Петрович, – хотите, расскажу, что было после тридцать седьмого года, вкратце?
Андрей Петрович знал, что делал. Так получилось, что большинство его больных воплощалось в героях прошлого, от Чингисхана до Ленина. В будущее их как-то не особенно тянуло. И случалось, что застрявшие в эпохе своего второго «я» пациенты после экскурса в настоящее вспоминали свою реальную жизнь. В практике такие случаи были хорошо описаны. Их было немного, и они происходили, как правило, не в таких запущенных случаях, но это был шанс. И поскольку делать все равно было решительно нечего, Андрей Петрович, вспомнив, что от Гиппократовой клятвы его никто не освобождал, предложил:
– Времени у нас с вами до завтрашнего утра, пока начальство не заявится. Раньше до нас никому дела не будет, пищи, в обычном ее понимании, мы тоже не дождемся. Остается пища духовная, сиречь беседа. Так вам интересно, что произошло после тридцать седьмого года?
– Ну да, с тем, что было до тридцать седьмого я знаком, и поскольку там вряд ли что-то могло измениться, давайте посмотрим, что было после, – с той же ехидной интонацией сказал новичок.
– А это вы зря, – усмехнулся Андрей Петрович, – в отличие от других стран у России непредсказуемо не только будущее, но и прошлое. Все, кто правил ею в последнее время, то и дело перелицовывали ее историю, как обычный кафтан. Ладно, начнем, – сказал он, поудобнее устраиваясь на своем «ложе».
