Сергей Шхиян - Грешница
— Пойдем со мной милая, — ласково сказала она, — нечего зря слезы лить, утро вечера мудренее.
Я послушно поднялась и пошла за ней следом. Мы вышли во двор.
— Обидели тебя, милая? — не то сказала, не то спросила она. — А ты зла в сердце не держи, покорись и прости. Они же все это не со зла, а по глупости и от скуки делают. Алексашку тоже понять можно, давно он любит Прасковью, а ее барин к себе в спальню взял, теперь они оба и бесятся, бабу поделить не могут.
— А за что он меня-то, бабушка? Я ему плохого не делала, — глотая слезы, спросила я.
— Свою обиду хотел на тебе выместить, а ты оказалась не простой девкой, тоже видать свой характер имеешь. Как ты его миской-то? — тихо засмеялась она. — Эх, мне бы так смолоду своего мужика покойного поучить! Вот уж кто моей кровушки попил! Пойдем, что ли.
Мы с ней медленно пошли через большой пустой двор к службам.
— Нынче на сеновале поспим, — сказала старушка, — а то тебя в девичьей наши ведьмы заедят. На вольном воздухе хоть и стыло, да от сена человеку дух полезный. А утром я тебя полечу, чтобы рожу-то от кнута не перекосило. Как это Алексашка-то тебя вжикнул, чуть глаза не выхлестал!
— Что ж мне, бабушка, дальше делать? — спросила я, когда мы дошли до большого сарая с сеном.
— Ничего не делай, жизнь сама покажет. Пока я не померла, заступлюсь, а когда помру, так сама за себя стоять научишься.
— Ты уж, бабушка, подольше не помирай, — попросила я.
— Эх, милая, думаешь, мне самой жить неохота? Только, похоже, срок мой подходит, кровь по ночам стынуть начала. Ну, да ничего, ночь как-нибудь протяну, а завтра новый день будет, а с ним и солнышко.
Мы вошли в сарай и по приставной лестнице поднялись на сеновал. Сена здесь было уже немного, последние прошлогодние запасы перед новым покосом. Старушка откуда-то вытащила тряпки, расстелила их и пригласила:
— Ложись рядом, деточка, вместе укроемся, а то ночи еще холодные.
Мы легли, и она сразу же затихла — уснула, а я еще долго ворочалась с боку на бок, вспоминая весь этот необычный день.
Утром о моем поступке даже никто не вспомнил. Ночью, сбежали Алексашка с Прасковьей. Барин, Леопольд Африканович, бегал по дому, топал ногами и кричал, брызжа слюной:
— Поймать подлецов! Запорю! В холодной сгною!
Всех мужиков из деревни, сняли с работ и погнали в лес на розыски. В город с жалобой начальству отправили нарочных. Дворня попряталась по углам, чтобы зря не попасть помещику под горячую руку. Про меня никто не вспоминал, и я без спроса сбегала в деревню в родительский дом. Отчима со старшим братом Иваном дома не оказалось, их со всеми мужиками погнали на поисках. Мама плакала, когда слушала рассказ о моем вчерашнем замужестве. Потом я ей все как есть описала и о вечернем происшествии.
— Как же ты, дочка, смогла мужа-то ударить? — испугалась она. — Что люди-то про нас теперь скажут! Грех-то какой, Господи! Нешто такое можно было сотворить? Я ли тебя не учила, что наша женская доля в покорности.
Я промолчала, но подумала, что все равно, бить себя никому не позволю.
— Как же ты теперь жить будешь? — пригорюнилась она. — Ты ж теперь как порченная, ни баба, ни девка. Заест тебя барская дворня!
— Ничего, Бог даст, как-нибудь, отобьюсь, — ответила я, сама со страхом думая, что скоро придется возвращаться в людскую. — Там добрая старушка есть, она меня пригрела, авось, поможет.
— Ну, дай бог ей здоровья, — пожелала мать. — Свет не без добрых людей.
Однако пожелание не сбылось. Когда я зашла в девичью, моя защитница лежала мертвой вытянувшись на столе.
— Померла твоя заступница, — грустно, сказала женщина с бельмом на глазу. — Хорошая была бабка, всем помогала и за тебя заступалась.
Она сегодня не выглядела такой злой как вчера, было видно и ей стало жалко старую старушку. Я подошла к покойной, перекрестилась и низко ей поклонилась. Слезы из глаз закапали сами собой.
Так началась моя новая жизнь в помещичьем доме. Алексашку с Прасковьей поймали через неделю. Они прятались в лесу, оголодали, оборвались, и как только вышли попросить хлебушка, их задержали мужики села Воронкова. Барин от радости наградил поимщиков деньгами, а беглецов приказал запереть в холодной.
Скитаясь в лесу, мой муж потерял всю свою красоту, даже чуб у него теперь висел не волной, а сосулькой. Алексашку держали в холодной связанным, а потом отвезли в город в солдаты. Мы с ним больше не обмолвились ни словом.
Похудевшая и запаршивевшая Прасковья выла, билась головой о землю и просила у барина прощенья. Леопольд Африканович куражился, топал на нее тонкой ножкой в шелковом чулке и отталкивал от себя. Прасковья будто тронулась умом, то рвала на голове волосы, то начинала ругаться. Несколько раз ее приводили из холодной в дом, и тогда они подолгу кричали друг на друга. Они вполне могли бы вновь слюбиться, но барин ее так и не простил, и продал проезжему помещику за сто рублей на вывоз.
Когда Прасковью увезли, он целый день ходил радостный и все время потирал руки, а вечером напился так, что в спальню его отнесли на руках. А когда проснулся утром, то первым делом приказал принести водки и запил. В доме все притихли, как будто тут был тяжелый больной, а Леопольд Африканович пил и гулял без просыпу, как тень бродил по дому, звал зазнобу и плакал мутными слезами. Потом он как будто взбодрился, назначил себе в фаворитки Маруську, назначил в девичьей девушек и заставлял нас, париться с собой в бане.
Мне сначала смотреть на голого мужчину было ужас как стыдно, но скоро я привыкла и перестала обращать на него внимания. Барин, когда бывал, не очень пьян, подзывал девушек по очереди и трогал нас руками за разные срамные места. Девки хихикали, а он улыбался и одаривал нас орехами и пряниками.
Потом он захворал, перестал выходить из комнаты, и послал нарочного за племянником в Петербург. Его Маруська теперь спала вместе с ним, и потом весь день ходила заспанная, зевала, и жаловалась, что Леопольд Африканович не дает ей ночью спать, плачет и зовет Прасковью.
За то время, что здесь прожила, я успела многому научиться, узнала, что господскую избу нужно называть домом, горницы — спальнями, а светлица с большими окнами, это зала. Узнала, что на барине надет не бабий салоп, а шлафрок. Теперь я уже не путала красно одетых холопок с барынями.
После того случая, когда я побила мужа Алексашку и парнишку Осипа, меня больше никто не обижал. Правда и то, что бабы меня сторонились, а мужики и парни, как и раньше не замечали.
Еда в господском доме была слаще, чем в деревне у родителей, нам часто давали кашу с маслом, кислые щи, а в постные дни рыбку.
Спали мы вповалку на полу в девичьей, а которые из нас были замужними бабами, со своими мужиками за занавесками. Болезнь хозяина на время прекратила все распри. Ждали, что он вот-вот умрет. Дворовые люди пуще всего боялись появления нового барина. Как-то он будет ими владеть, кого отошлет в деревню, кого приблизит.
Работы в доме было мало. По сравнению с деревенской жизнью, тут почитай никто ничего не делал. Кучер только правил лошадьми, конюх за ними ходил, повар варил еду. Он даже не колол дров для печи, это делал специальный дровосек. Я ничем особым не занималась, только что, помогала бельмастой Аксинье мыть полы, и кормила на птичьем дворе гусей и курей.
Дело, между тем, шло к лету. Барин уже совсем перестал выходить из своих комнат. Маруська, не стыдясь, ругала его при всей дворне, хвасталась, что если он выздоровеет, то оженит его на себе. Однако Леопольд Африканович все не умирал, уже начали думать, что к осени он выздравит, а тут вдруг приехал из Петербурга его племянник Звали его Антон Иванович. Он был офицером, ходил с тросточкой, в красивой военной одежде и белый перчатках. Мне хозяйский племянник понравился. С девками он не охальничал, смотрел ласково и никого попусту не ругал. Из всех нас, он сразу приметил себе Акулинку, она была самая заметная, чернобровая и статная.
В девичьей говорил, что Акулькин отец какой-то пленный турка, потому она такая молчаливая и послушная. Дворовые мужики пользовались ее добротой, она никому не отказывала, но почему-то ни от кого не тяжелела. Антон Иванович сразу же стал брать ее к себе в комнату на ночь, но она ему, видно, скоро прискучила, и он про нее забыл.
Барин, между тем, начал угасать, перестал, есть и на Вознесение Господне, преставился. Отпевал его отец Евлампий в селе Воронкове, где недавно было мое венчанье. После поминок Антон Иванович объявил себя новым помещиком.
Жизнь наша почти ничем не изменилась. Новый барин на поминки девятого дня, собрал соседей и устроил гулянку, по благородному именуемую балом. Тогда я первый раз в жизни увидела нарядно одетых женщин. Гостей было много, все добрым словом поминала покойного Леопольда Африкановича, а потом танцевали под музыку. Мы, дворня сбились с ног, ублажая гостей, и Антон Иванович остался всеми весьма доволен. На другой день, когда гости разъехались, он собрал в зале дворовых девушек, заставил петь себе песни, напоил нас вином и позвал вместе помыться в бане.
