Главная роль 2 (СИ) - Смолин Павел

«Шественников» я на выпуклый глаз насчитал человек двести. В первые дни их было больше, но терпение у мужиков не бесконечное — ходют-ходют, а толку нету. Карман-то с каждым днем дряхлеет, и энтузиазма это не прибавляет. Ну и атмосфера та еще — здесь никто их поддерживать не торопится. Препон тоже не чинят, но социальное порицание — мощный инструмент, и как раз соратники Ленина начнут его пользовать в полную силу.

«Товарищи» пришли с плакатами — «Даешь конституцию», «Конституция — мать порядка» и умиляющим «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Видели мы этих «пролетариев» — в сороковых годах особенно сильно соединиться пытались, на основе рабовладельческого общества и старого-доброго геноцида. Вот он, основной «факап» Ленина сотоварищи — они искренне верили, что революция охватит весь мир, а вслед за нею мир охватит один большой СССР. Когда реальность распорядилась иначе, пришлось строить сильное, способное потягаться со стремительно милитаризирующейся Европой государство. Придется поискать товарища Сталина — мне такой удивительный человек пригодится гораздо сильнее Ленина, ибо последний — теоретик и интернационалист, а первый умеет эффективно работать в тяжелейших условиях. Иосиф Виссарионович сейчас тоже молод и наборами компетенций не оброс, но без задатков такой карьеры с такими результатами не построишь.

А еще улица Большая пованивала — прямо здесь никто нужду не справляет, но стоящие во дворах жилых, торговых и прочих зданий туалеты из-за перманентного столпотворения переполнены.

А вот и мой Евпатий — во главе группы из трех десятков человек-старообрядцев, он следовал за «шествием» в паре шагов, и, как только лишенные энтузиазма — зачем кричать, когда никто не хочет услышать? — скандирования рабочих становились на паузу, Евпатий предельно мягким, словно адресованным ребенку, тоном принимался увещевать:

— И так тяжело, а вы еще и смуту сеете. Стыдно — весь Урал плечом к плечу встал, ближним помогать, а вы — нет. Покайтесь, господа, пока поздно не стало. Жизнь-то у вас не сахар, это понятно, но вы были в Индии? Я — был, тамошние в грязи живут, аки черви вечно голодные. Вот ты, Володька, говоришь, будто мы от англичан да немцев отстали, но ты же про метрополии говоришь. У нас страна вон какая, значит и сравнивать целиком должно, с колониями.

А ведь прав! Ой как прав! Вся статистика по Российской Империи подается в сравнении с другими Великим Державами. Сравнивают один маленький остров, который высасывает соки с половины мира, с одной шестой частью суши, которая нифига колоний в полном смысле слова не имеет, включая агрессивных (чтобы они там спустя сотню-другую лет не говорили) соседей в единое государство. Совсем другая модель, и она, как ни крути, человечнее. Сосчитай все население «Содружества», и статистика по грамотности населения станет гораздо интересней. То же самое с промышленностью, наукой и прочими благами цивилизации.

— Значит Россия для Романовых — тоже колония? — подловил Евпатия молодой звонкий голос, канонично не осиливающий «р», и из хвоста «шественников» выбрался одетый в запылившийся (улица-то не мощеная, от пыли никуда не денешься) костюм молодой человек. Волосы зачесаны назад, приятных черт лицо украшено переходящими в бородку усами — «эспаньолка».

— Я правильно понял вас, Евпатий Михайлович? — уточнил он у купца.

— Неправильно! — ворвался я, воспользовавшись тем, что перегораживавшие нам проезд телеги расцепили, и мы выкатили на улицу Большую, аккурат между «шествием» и старообрядцами.

Владимир Ильич, на которого возница чисто из демонстрации лояльности чуть не наехал, продемонстрировал силу духа, оставшись на траектории.

— Не балуй, — буркнул я извозчику, поняв, останавливаться он не хочет.

— Т-п-рру! — натянул он поводья. — Виноват, Ваше Императорское Высочество!

Улица Большая тем временем погрузилась в тишину и поклонилась — все, включая Ульянова, который все-таки воспитанный юноша из неплохой семьи и слишком умен, чтобы метафорически плевать мне в лицо — жест красивый, но архи бесполезный.

— Радость великая! — заявил Евпатий и бухнулся коленями в дорожную пыль, сложив руки в молитвенном жесте — его соратники, само собой, повторили. — Не моего купеческого ума дело это, Георгий Александрович (со времен Индии так меня называет, мы же демона вместе изгнали), но прошу вас из человеколюбия христианского пощадить этих заблудших! — указал рукой на несколько опешивших и оттого обильно потеющих и нервно подергивающихся рабочих.

— Потом с вами поговорим, братцы, — обратился я к старообрядцам. — Евпатий Михайлович, приглашай на ужин — чаю с сухарем попьем.

Рабочие «меню» услышали и отреагировали недоумением — это что, злой сатрап Романов как переселенец из палаточного лагеря питается? Да, на Урале так и питаюсь — как все. Уеду в сытые края, отожрусь нормально — привык в Сибири качественно и вкусно кушать. Но каков народ, а⁈ Даже скудная жизнь, тяжелейшая работа и личное участие Ленина, который этот самый народ тут который день против меня накручивает, не способны вселить в голову мужиков простую мысль — «цесаревич нам врет». Захотелось поднять голову выше да расправить плечи — задача будет проще, чем ожидалось — но поза и так хорошо.

— Слушаюсь, Георгий Александрович! — подскочил Евпатий. — Могу я просить вас о возможности остаться?

— Оставайтесь, — разрешил я и спустился с телеги. — Колония, значит? — обратился к старательно подавляющему страх Ульянову — немножко руки дрожат, но умные глаза смотрят дерзко и с вызовом.

— Колония, Ваше Императорское Высочество! — повысил он голос.

Микрофонов-то нет, только орать и остается.

— Вот ваш хороший знакомый говорит — в Индии, мол, плохо, а поэтому и у нас должно быть плохо! — встал так, чтобы рабочие видели кусочек его профиля.

— Верно! Мы же не язычники какие! — поддержал Ленина настолько крепко сложенный детина лет двадцати пяти, что у меня невольно возникли сомнения в том, что его можно отнести к «голытьбе».

И рыжий — вон какая борода кучерявая и мощная. «Голытьбы» среди рабочих, впрочем, хватало — большинство носило на себе следы регулярного недоедания и тяжелой работы, а засаленные и залатанные робы говорили о том, что другой одежды у бедолаг, похоже, и нет. На лапти я уже внимания не обращаю — да, даже сапоги себе позволить могут не все, но я навидался людей, которые даже обладая возможностями, предпочитали ходить в лаптях — да, провоцирует плоскостопие, но летом в них ходить милое дело — не жарко и относительно удобно.

— Как зовут тебя? — обратился я к детине.

— Степаном, Ваше Императорское Высочество. Григория сын.

— Прав ты, Степан — не язычники мы, — повернулся к рабочим. — Православные. Западные соседи наши, католики, англиканцы да протестанты, весь мир грабят, да только рабочие с крестьянами и в метрополиях этих кровавых денег не видят — как вы и живут. Вот вы, Владимир Ильич… — повернулся к Ульянову.

Ленин приосанился — я его знаю по имени, а значит личность его уже сейчас обладает немалой значимостью — какому «оппозиционеру» не нравится, когда верхушка государства его «боится» настолько, что даже имя запомнила? Я продолжил:

— … Сторонник идей немца Маркса, верно?

— Так точно, Ваше Императорское Высочество! — энергично тряхнул головой «гимназист». — Социалист!

— У Маркса денег свои труды издавать не было, — обратился я к рабочим. — Делал он это за счет благодетеля — капиталиста Энгельса. Маркс вещи предлагает отчасти здравые — рабочий день, например, сокращать нужно, ибо усталый рабочий — плохой рабочий, потому что от усталости работает хуже. Штрафы отменить — они, я это, мужики, знаю, порою больше половины жалования съедают. Все знаю — и про лавки заводские, и про то, что вам угол на пятерых арендовать приходится, и про питание скудное, — дав народу короткую паузу на «переваривание» — это что, цесаревич продолжает ПРАВДУ говорить⁈ — я повернулся к доходяге чуть старше меня, левая рука которого ниже локтя отсутствовала. — Как тебя зовут?