Валерио Эванджелисти - Предзнаменование
Зрелище, сказать по правде, было не ахти. Любовников, утопавших в мягкой постели под балдахином, почти не было видно. Изредка выныривало только по-юношески худое тело Лоренцино, которое Молинаса вовсе не интересовало. Как только оно появлялось, Молинас тут же выпрямлялся. Но время от времени, оправдывая все ожидания, из перин выплывало и сладострастное тело Анны. Оно принимало такие позы, какие добропорядочной даме и не снились, и проделывало движения, какие никак не могли санкционировать бдительные духовники по той простой причине, что у них не хватило бы на это воображения.
Потрясение, вызванное сладострастной сценой, слегка тускнело от чувства вины, которое заглушить не удавалось. Так он и промаялся, рассчитывая от силы на четверть часа, но мучительное ожидание все не кончалось, словно все силы ада ополчились на него в этой комнате.
Наконец в коридоре раздались шаги, и Молинас, отпрянув, выпрямился. Появившийся Спаньолетто Николини бросил на него иронический взгляд.
— Вы все еще здесь? Не замерзли?
— Замерз, — зло ответил Молинас, — но ваш хозяин велел мне подождать.
На лице наемника, похожем на мордочку хорька, отразилось нечто вроде симпатии с сардоническим привкусом.
— Вы, должно быть, не знаете, что когда мой хозяин развлекается с женщиной, время для него перестает существовать. Конечно, все дело в его юном возрасте и в силах, что в избытке скопились в нем за последнее время.
Молинас подумал о тех силах, что в нем самом скопились за последние лет двадцать, заставляя его всякий раз пачкать постель, когда ему снилось что-нибудь греховное. Он нахмурился и поспешил перевести разговор на темы более конкретные и невинные:
— Где господин Больм?
— Старикашка-то? Наверху. Почти все время спит, а как только просыпается, Мавр дает ему вина. И он снова засыпает.
— Вы открыли окна?
— О да. В комнате у Больма жуткий холод, дождь хлещет в окно, и весь пол залит водой. Мавр только и делает, что плачется.
— А старик? Кашляет и харкает?
— Какое там! Спит, он же все время пьян! Поверьте мне, господин доктор, дядюшка Больм проживет еще лет двадцать.
Должно быть, голоса проникли в спальню, потому что на пороге, прикрывшись руками, появился голый Лоренцино. Из-за его плеча выглядывала Анна, успевшая накинуть рубашку, и лицо ее светилось блаженством. Юный Медичи начал:
— Кто это тут болтает возле нашей двери? — но, увидев Молинаса, сидящего на рундучке, покраснел. — О, простите ради бога! Теперь вспоминаю, я просил вас подождать… Я думал, вы не примете это буквально… Молинас взглянул на него без выражения.
— Не беспокойтесь. Скажите только, зачем я вам понадобился.
— Я в отчаянии, я правда в отчаянии… — бормотал Лоренцино, и было видно, что он говорит искренне. — Пожалуйста, еще минуту терпения, я оденусь и скажу, в чем дело.
Он удалился вместе с возлюбленной, на этот раз плотно прикрыв дверь. Спаньолетто расхохотался.
— Постарайтесь понять его, доктор. Теперь вы знаете, что за ним следят. Имеет же он право расслабиться.
— Прекрасно понимаю, — ответил Молинас своим мыслям.
— Вернусь-ка я к старикашке, чтобы заморозить его как следует. На самом деле все эти приемчики мало что дают. Давайте я просто перережу ему глотку.
— Закон Божий запрещает преступление, закон человеческий его карает.
— Как хотите. Увидимся позже.
Молинас отметил для себя примитивность мышления наемника. В общем упадке эпохи совсем стерлась грань между грехом простительным и грехом смертным. Убить человека было грехом смертным, подготовить его смерть — грехом простительным. Точно так же и он сам, вожделея женского тела, совершал грех простительный, но если бы он поддался похоти и овладел женщиной, то это был бы уже грех смертный. А испанская инквизиция? Разве она не передавала исполнение смертных приговоров, вынесенных в великодушных и милосердных выражениях, в руки светских властей? Тем самым она держала себя в чистоте. Но как это объяснишь тому, кто вырос на идеях свободомыслия, бродивших по Европе?
Молинасу с трудом удалось оторваться от этих мыслей, когда снова появился Лоренцино. Уже на второй месяц знакомства юный Медичи понял, что его разгадали, и открылся тому, кто называл себя Нотрдамом. На юноше был черный камзол с просторным приталенным жилетом, на поясе висела маленькая шпага, которую он по аристократической привычке позволял себе носить только из-за ее полной безобидности. Рядом с ним стояла Анна, одетая в простое серое платье. Оно вполне соответствовало бы ее статусу будущей вдовы, если бы не слишком глубокий вырез.
Лоренцино провел рукой по ее крашеным светлым волосам и легонько поцеловал в щеку.
— Ступай, дорогая, увидимся вечером.
— Я на это рассчитываю, — ответила она и, бросив на Молинаса тревожный взгляд, исчезла в глубине коридора.
Лоренцино остановился напротив испанца, и тот поднялся с рундучка ему навстречу.
— Вы уже знаете, что я проинформировал мою кузину, супругу дофина Екатерину Медичи, о ваших способностях и учености. Но есть одна деталь, о которой я умолчал, и за это, как и за многое другое, я должен извиниться.
— Бросьте извиняться, говорите, — бросил Молинас. От холода реплика получилась грубой, но он не смог сдержаться.
— То, о чем я хочу вам рассказать, произошло прошлой весной, когда я приехал навестить кузину в Амбуаз, куда все время выезжает двор. Следуя вашему совету, я шепнул астрологам и магам, которыми она себя окружает в надежде избавиться от бездетности, одно слово. Амбра…
— Абразакс.
— Вот-вот. Никто ничего не понял, за исключением одного человека, но он не маг и не астролог. Он знаменитый врач из Валенсии, его зовут Франсиско Валериола.
— Он автор солидных книг, особенно о том, как победить чуму.
— Именно так. Он находился при дворе, куда его вызвал король Франциск. Король рассчитывал, что он поможет Екатерине обрести плодовитость. Услышав от меня слово «Абразакс», он очень взволновался и засыпал меня вопросами, на которые я, понятно, не мог ответить. В последующие дни я узнал, что он говорил кузине о вас, Мишеле де Нотрдаме, и советовал ей с вами проконсультироваться. Он представил вас как человека необычайных знаний.
— Но он со мной даже не знаком! — запротестовал Молинас.
— Вот как? Однако ваше имя ему было знакомо. Как бы там ни было, но, похоже, слово Абразакс известно очень немногим, и эти немногие друг другу помогают. Можете объяснить мне, что оно значит?
— Нет, — ответил Молинас, и это была правда. Штом прибавил: — Думаю, теперь Екатерина Медичи захочет видеть меня в Амбуазе.
— Хотела бы, но принять вас не может. Сейчас не может. — Лоренцино смутился. — Ваша фамилия, прошу прощения, заставляет думать о еврейском происхождении. Да вы и сами об этом говорили. В настоящий момент моя кузина не может принять ни Нотрдама, ни Бевенисте, ни Левитиса. Эдикт, подписанный этим летом в Фонтенбло, хотя об этом и говорится открыто, дал Франции единую религию. Я знаю, что вы именно ее и исповедуете, го ваши еврейские корни исключают контакты с двором.
Мэлинас втайне порадовался. Если дело обстояло именно так, то это означало, что преступная толерантность Франциска Валуа наконец пошла на убыль. Он притворился обиженным:
— Тогда о чем вы хотели со мной говорить?
— Слова излишни. Следуйте за мной, и вы все поймете. Приготовьтесь к путешествию в неизведанный, тайный Париж. Дайте мне только время снарядить карету.
Молинас был рад возможности наконец-то покинуть холодный коридор. Хотя на улице было не лучше. Дождь лил как из ведра, рискуя разнести в клочья сточные желоба. Улица превратилась в мутную реку, по которой плыли нечистоты пополам с мусором. Ледяной ветер пробирал до костей, хлестал по фасадам домов. И город, привыкший к дождям, не мог смириться с бичом приближающейся зимы.
В карету без опознавательных знаков вместе с Молинасом и Лоренцино сели Мавр и Вико де Нобили. Все четверо сильно промокли. Обычно Вико не носил оружия, но сейчас под серым плащом, падавшим ему на колени, ясно угадывались очертания палаша и большого, пристегнутого к поясу пистолета.
Карета громыхала по мостовой под струями дождя. Молинас плохо разбирался в топографии Парижа, но довольно быстро сообразил, что они выехали из квартала Тюильри и направились вниз по правому берегу Сены. Уже лет двести в этих районах гнездились все нищие и изгои, каких только мог вместить огромный город. В Италии их тщательно описал Тезео Пини в «Speculum Cerretanorum»,[37] в Германии — анонимный автор в «Liber vagatorum»[38]
Именно вдоль набережной располагались так называемые «дворы чудес»: скопища бараков и домишек, которые разрастались во все стороны, образуя такую запутанную сеть закоулков, что даже отряды жандармов, призванных следить за порядком, не отваживались в них углубляться. Такой же страх парализовал и конную полицию, которую время от времени вызывал в город главный прево Парижа.
