Владимир Ропшинов - Князь механический
Романов с удивлением посмотрел на Пуришкевича.
– Холод страшнее голода, и за тепло обыватели платят своими детьми. Кому? Машинам! Зачем? Затем, чтобы был порядок, чтобы они, – он ткнул пальцем в гиперболоидную башню на Ватном острове, у которой висели, заправляясь, несколько цеппелинов, – защищали нас от бед, питаясь жизнями наших детей! Как в Карфагене. Но Карфаген рухнул, рухнул!
Пуришкевич зашелся, он надорвал себе горло, нахватался холодного воздуха и закашлялся. Романов поддержал его, боясь, чтобы он не упал.
Пуришкевич откашлялся и еще сильнее вцепился в рукав князя.
– Мы придем к государю. Мы скажем: государь. Ты – наш отец, мы – твои дети. Когда отец боится своих детей, не будет добра ни ему, ни им. Мы умираем от голода, потому что ты забираешь наше тепло для строительства цеппелинов из-за страха перед нами. Мы платим за частичку тепла жизнями наших детей. Их кровь, государь, на твоих руках. Остановись! Перестань строить машины против людей! Не верь машинам! Верь людям! Поверь в нас, своих детей, и мы отплатим тебе стократной любовью! Государь, убери цеппелины, уничтожь эту проклятую башню. Пусть вновь не она, но ангел с крестом в руках царствует над городом. Государь, дай нам газу!
– И кто это скажет? – уже совсем серьезно спросил Романов.
– Не вы и не я, – закричал Пуришкевич, – что мы? В наших домах тепло и светло. Это сделает тот, кто уже принес жертву Ваал Хаммону! Только его слова будут по-настоящему искренни, потому что он уже ничего не хочет для себя. Он придет и от имени всех скажет: государь, ты – наш отец, мы – твои дети. Государь, дай нам газу!
Ветер рванулся особенно сильно, выхватил слова изо рта Пуришкевича и понес – но не к Зимнему, не к дорогим домам Петроградской стороны, а от них – к заливу. «Государь, дай нам газу!» летело над Невой, над Коломной и Гаванским городком. Прохожие на набережных с обеих сторон реки, разделявшей город, стали вертеть головами, пытаясь понять, послышалось ли это им в шуме ветра, или кто-то действительно кричит, взывает к государю.
– Вот, – вдруг зашептал Пуришкевич, – поэтому я здесь. Видели этот сверток на санках? Это точно он! Ребенок из Жаровика. На Смоленское везут, я разузнал. Теперь бы узнать, кто отец и где живет. Вы не знаете? Вы ж тоже вместе шли.
– Нет, не знаю. Я не вместе, я просто сам по себе шел, – сказал Романов.
– А, – огорченно протянул Пуришкевич, – ну тогда до скорого. Я побежал, авось выясню.
Они как раз дошли до конца моста. Пуришкевич, неловко переваливаясь через наметенные сугробы, побежал догонять санки. Князь остался стоять. Он стоял и смотрел вслед Пуришкевичу, и ему казалось, что все многочисленные прожектора, освещавшие набережную и мост, вдруг повернулись и светят вслед неуклюже бегущему по снегу члену Государственной Думы. И цеппелины, как заметил князь, болтавшиеся у гиперболоидной башни, вдруг разом оторвались от нее и стайкой полетели в сторону Васильевского острова.
XXXIII
Сегодня было 8 января, и значит, завтра рабочие Петрограда соберутся на площади. Князь был уверен, что люди, десятки тысяч людей, придут и что царь выйдет к ним. Но что они скажут друг другу и услышат ли друг друга – он не знал. Он понимал только, что встреча эта должна была состояться, потому что невозможно более бояться друг друга и настало время встретиться лицом к лицу.
Князь смотрел из окна Генерального штаба на пустую Дворцовую площадь. Так странно была она построена, что ветер, влетев в нее, уже не мог вырваться, кружась над булыжной мостовой и сворачиваясь вокруг колонны с ангелом. И за колонной, за кирпичного цвета Зимним дворцом возвышалась, протыкая низкие тучи и уходя за них, к солнцу, гиперболоидная башня. Романов по-прежнему жил в Генеральном штабе, хотя и не видел в этом нужды. Он бы переселился обратно в Мраморный дворец, но не хотел обижать доброго старика генерала Алексеева, да и некрасиво было так откровенно пренебрегать советами Бурцева, которого он сам же и попросил заняться расследованием. Доктор Колдевей жил здесь же, в Генеральном штабе, – не свободным, но и не пленником. Он ничего не просил, разве что книг из библиотеки штаба и писчей бумаги, и, хотя его каждый раз приглашали к столу, выходил довольно редко. В те же времена, когда выходил, не говорил почти ничего.
В десятом часу, когда князь ждал генерала Алексеева к завтраку, ему был телефон от Бурцева.
– Любезный Олег Константинович, – голос Бурцева был встревоженным, – читали ли вы утренние газеты?
– Нет, – ответил князь, – еще не успел. А что там написано? Что убили Пуришкевича?
– Я, с вашего позволения, буду у вас через полчаса, если вы не против, – сказал после небольшой паузы Бурцев.
– С удовольствием увижу вас через 30 минут, мы как раз будем завтракать, и, я надеюсь, вы к нам присоединитесь, – ответил князь.
Ровно через 30 минут Бурцев вбежал в гостиную, где его ждал Олег Константинович. Князь к этому времени велел принести себе утренние газеты и прочел, что вчера вечером, часов около 6, прохожими в конце 8-й линии, у самой Смоленки, было найдено тело члена Государственной Думы, основателя Союза Михаила Архангела Владимира Пуришкевича с пулевыми отверстиями. В этой своей части 8-я линия немноголюдна, поэтому сам момент убийства никто не видел. Однако, когда тело обнаружили, оно было еще теплым. Для каких-то целей Пуришкевич пытался изменить свою внешность, покрасив в рыжий цвет бороду и надев ярко-рыжий парик. Возможно, его преследовали анархисты. Городовые немедленно окружили тело и не подпускали к нему репортеров до приезда судебного следователя, после чего труп был доставлен в покойницкую. Таким образом, ни вид оружия, из которого было совершено убийство, ни какие-либо другие подробности газетным репортерам узнать не удалось.
– Ну, любезный Владимир Львович, – сказал, обращаясь к Бурцеву, генерал Алексеев, когда они в компании Романова и Колдевея уже сидели за завтраком, – знаете ли вы из ваших полицейских источников что-нибудь большее, нежели написано в газетах?
– Очень немного, – сказал Бурцев, – наверное, гораздо меньше, чем Олег Константинович.
– Про само убийство я не знаю почти ничего, хотя могу предположить, что Пуришкевич был убит пулеметной очередью с полицейского цеппелина, – сказал Романов. – Поэтому к нему и не подпустили репортеров.
– Именно так, – кивнул Бурцев. – Департамент полиции похож на растревоженный улей. Шутка ли: полицией убит член Государственной Думы, и вряд ли это удастся долго скрывать. В Таврическом наверняка потребуют парламентского расследования, и, когда они увидят тело, все станет ясно как божий день. Департамент, конечно, тут же запросил график и маршруты патрулирования всех цеппелинов. Так вот: ни один цеппелин не пролетал над этим местом в течение получаса до и после предполагаемого времени убийства. И не было ни одного рапорта о применении экипажами цеппелинов оружия. Но откуда вы, Олег Константинович, знаете про цеппелин?
Романов отложил приборы и рассказал, как встретил в прошлую холодную ночь Пуришкевича на мосту, как тот, взвизгивая и хватая ртом снежинки, рассказывал ему про машины «Ваал Хаммон» и про газ и как вслед за ним, убегающим, от гиперболоидной башни полетели цеппелины.
И как будто в подтверждение его слов яркий луч прожектора с гиперболоидной башни, пробившись сквозь снег над Невой, дворцом и площадью, ударил в окна столовой. Генерал Алексеев вскочил из-за стола и – он шел прямо, но так, будто в любой момент, заслышав свист пуль, готов был пригнуться, – подошел к небольшому латунному рычагу в проеме между окнами. Бронеставни с шипением выехали из стен, плотно войдя в прорезиненные пазы рам, защищая столовую и от пуль, и от газов.
Сидевшие за столом переглянулись.
– Удобная вещь, – оценил Бурцев.
– В войну делали, – ответил генерал, – когда немцы Ригу взяли и начались налеты.
Как ни в чем не бывало, он вернулся за стол.
– Про нехватку газа в бедных домах и про то, что люди, особенно дети, гибнут, я читал в донесениях Охранного отделения, – сказал Бурцев, – но «Ваал Хаммон» – это что-то новенькое. Полагаю, мне несложно будет узнать в управе, кто заключил договор на обустройство города машинами именно этой марки, но что нам это даст?
– Ничего вам это не даст.
Это сказал Роберт Колдевей.
Все повернулись к нему.
– Вы говорите по-русски? – выразил общий вопрос Алексеев.
– Мои родители из остзейских немцев, – сказал Колдевей, – поэтому русский для меня является как бы родным. Извините, с моей стороны невежливо было скрывать, что я вас понимаю, но сначала я не вполне доверял вам, а потом было уже поздно.
Бурцев удивленно посмотрел на Алексеева и Романова, поражаясь тому, как они оказались столь беспечны, что не проверили биографию своего гостя.
