Вадим Сухачевский - Завещание Императора
В этот миг фон Штраубе различил возгласы, катившиеся откуда-то издали, пока еще слабо проникавшие сквозь законопаченные окна трактира. Прислушался. Кричали, кажется, снова: "Звезда, звезда!.."
Внезапно Бурмасов отставил недопитую рюмку и поднялся из-за стола.
— Правда твоя, тошно тут, — сказал он. — Пойдем-ка. В другом где-нибудь месте договорим…
…А возгласы тем временем уже проникли в смрадный воздух трактира и здесь, сразу подхваченные, хотя поначалу не громкие, начали отскакивать от облупленных стен. Только не "звезда" в них поминалась, а иное. "Пурга, пурга!.." – перескакивая от одного стола к другому, все нарастая, прокатывалось по неопрятной зале. И вдруг разом выплеснулось в едином выдохе:
— Пурга!!!..
Люди повскакивали с мест и прихлынули к окнам. Фон Штраубе поверх скученных голов тоже, как зачарованный, смотрел в окно, не в силах оторваться от картины развернувшегося у него на глазах светопреставления. Там уже ни дороги, ни деревьев, ни неба, ни даже самого воздуха было не видать. Все было белым-бело в этом мире, тонком, как пленка для синема, зажатом между двумя невидимыми, сошедшимися – уж не в последней ли битве? — твердями. И так же, как своим неистовым белым кружением буря заполонила весь видимый мир, так свистом своим и воем она растворяла в себе любые живые звуки, уже гаснувшие снаружи от бессилья – треск веток, людские возгласы, далекое ржание застигнутых где-то на дороге коней. Все вовлеченное в пургу становилось частью обезумевшей стихии, вот-вот, казалось, готовой, сломив стены, ворваться и сюда.
— Что деется-то, Господи, что деется!.. — крестился у окна на миг протрезвевший пьянчужка.
— Ох ты Господи! Смертушка!.. — проговорил застывший с подносом в руках половой да так и остался стоять с раскрытым ртом.
— Свят, свят, свят!.. — кудахтала, осеняя себя крестным знамением, косоглазая распутная баба.
Убогий трактир казался сейчас последним на земле местом, где еще теплится некая жизнь. И только звон какой-то далекой, словно из другой Вселенной, колоколенки слабо к этой жизни прозванивался сквозь расплясавшуюся в смертной пляске круговерть.
Во всем этом безумии один лишь Бурмасов ухитрился каким-то образом сохранить полное присутствие духа. Посмотрев через плечо в окно, он всего-навсего покачал головой, как дивятся чему-то хотя и редкому, но не настолько, чтобы затмить разум.
— Да, погодка, скажу я тебе… Ладно, не такое, чай, видывали!.. Ну так что, пошли, Борис, что ли? Нечего нам с тобой, в самом деле, здесь… — и с этими словами, взяв товарища за руку, потянул его к выходу.
Однако перед тем, как распахнуть дверь, напоследок он окинул взглядом залу трактира, и тут глаза его неожиданно остекленели.
— Дьявол!.. — прошептал он. — Карла!..
Фон Штраубе посмотрел в ту же сторону, что и он. Там гномик, уже знакомый ему, с лицом – печеным яблоком, опять высунул голову из-под стола и, ухмыльнувшись, нагло им подмигнул черным глазом.
Это было последнее, что лейтенант успел увидеть, ибо в следующий миг Бурмасов машинально толкнул входную дверь. Тут же белый вихрь полоснул по лицу, кружащийся смерч пустился в пляс по трактиру, а их с Бурмасовым ухватило и поволокло в непроглядную пургу. "Свят, свят!.." – "Смертушка!.." – неслось им вдогон, пока заунывный вой не растворил в себе все остальные звуки.
Ослепшие, едва удерживаясь на ногах под шквальным натиском ветра, они с трудом передвигались, телами проторивая себе дорогу сквозь яростное кружение.
Куда брели? Зачем?.. Боже, как это напоминало ему, фон Штраубе, и свою собственную жизнь, и жизнь человеческую вообще, символ которой, как он только сейчас для себя вдруг осознал, — беспомощный, но самонадеянный слепец, упрямо продирающийся сквозь мгу бытия, однако не ведающий ни назначения, ни окончательной точки своего пути.
— Борька-а-а!.. Где ты-ы!?.. — уже едва-едва слышался крик Василия.
— Бурмасов! Ты тут!?..
…в следующий миг уже, казалось, летя по воздуху, как листья, сорванные с дерев, как отделившиеся от тел души. Земля больше не прощупывалась под ногами. Внизу, вверху, спереди, сзади – везде, густея, клубилась одинаковой плотности ледяная пыль. Еще мгновение – и звон колоколенки увяз, потух. Оставался только этот странный, выпавший из времени мир, лишенный перспективы, горизонта и самого, кажется, пространства, ибо все тут было едино, близь и даль. Мир, целиком захвативший их в свое нескончаемое кружение…
Глава 23
Разговор в горних сферах
Времени не существовало. Огромная луна озаряла Град неживым, холодным свечением, однако величественные строения этого Града, вырисовываясь в свете луны, не отбрасывали никакой тени. Они простирались от останков огромной глинобитной башни, на верхнем из уцелевших ярусов которой восседали двое, к Сфинксу, охраняющему покой пирамид, к мрачному кругу Колизея, к хрупкому на вид железному шпилю Парижа, к другому какому-то шпилю, своей неуклюжей слоновьей ногой попиравшему Москву, к фигурным пагодам, расположенным за горами в стороне Востока, к стоэтажным геометрическим громадинам за кромкой океана, в стороне Запада.
— Признаться, мне жаль, что и этот Град предуготовлен к небытию, — задумчиво произнес Птицеподобный. — По-моему, он красив.
Другой, Псоголовый, был бесстрастен, как Врата Вечности, и из глаз его смотрела бездонная пустота, в которой нет места ни сомнению, ни любви, ни сожалениям.
— Ты слишком долго, по их, разумеется, меркам, пробыл там, Джехути, — сказал он. — Уж не успел ли ты наполниться тяжестью их суетных тревог?
— О, нет, Саб, — отозвался Ибис. — Сам знаешь – даже самая крохотная тяжесть не позволила бы мне очутиться тут. Но красота – она так же невесома, как тайна, а этот Град (разве ты не видишь, Инпу?) поистине красив.
Псоголовый взирал на Град, где-то полыхавший пожарами, где-то озаряемый молниями, но ни один отблеск не отразился в пустоте его глаз.
— Ты прав, — согласился он, — красота предвечна – стало быть, невесома. Но потому она и не может исчезнуть. Однако в силах ли оценить ее существа, населяющие сей Град? Они живут во времени, поэтому "было", "есть" и "будет" исполнено для них разного смысла. Каждый миг для них – гибель предыдущих мгновений, и так же ежемгновенно для них гибнет и красота в их крохотном "сейчас", которое даже меньше, чем ничто. Пройдя там через бесконечную цепь смертей, только в нашем мире, ты сам это знаешь, она способна из небытия обрести наконец подлинное существование… Нет, Джехути, боюсь, вовсе не красота тебя печалит, а судьба самого обреченного Града, частью которого ты, верно, уже начал себя ощущать за такое множество промелькнувших веков. Что ж, тебя можно понять. Увы, наши миры соприкосновенны, а всякое соприкосновение сродняет.
— Но и ты, Инпу, — возразил Птицеподобный, — ты тоже, Плутон, в своем Царстве Мертвых успел сродниться со смертью, и она лишь одна тебе, бессмертному, кажется, в отличие от жизни, единственным своеобычным состоянием всего сущего в обоих мирах. Подчас ты даже торопишь ее сверх меры. Взгляни… — Он указал вдаль. — Сфинкс все еще смотрит на звезды Рыб, а стало быть…
— Неужели, — спросил Псоголовый, — оставшиеся мгновения что-то значат для тебя? Вижу, все-таки нелегко тебе, Джехути, даже здесь отряхнуть прах этого мира. Только там любой раб, обреченный, страждущий, тем не менее цепляется, уже в агонии, за последний миг своей тяготной жизни, а стоящие рядом всеми силами пытаются продлить эти его бессмысленные потуги отсрочить неизбежное. Но тебе-то не хуже, чем мне, известно, что все уже предрешено. И для раба этого, и для всего их мира. Последний суд уже состоялся. Он состоялся прежде, чем возник этот мир, и приговор его вечен, как мы с тобой. Или ты тщишь себя надеждой, что за оставшиеся доли мгновения они там успеют разгадать хоть одну какую-нибудь из твоих великих тайн?
Птицеподобный покачал головой:
— Такой надежды нет и не может быть, — сказал он. — Правда, в разуме кое у кого из них есть струнки, которые способны дрогнуть от ощущения тайны, но найти ее разгадку… Нет, их разум слишком не совершенен для этого… Впрочем, они подчас пытаются прикоснуться даже к непознаваемому, что иногда, признаюсь тебе, выглядит весьма забавно, как потуги муравья поднять одну из вон тех пирамид. Они даже измыслили некое фантасмагорическое подобие нашего мира. Знал бы ты, каков он, отраженный в кривом зеркале их сознания! Одни разместили его на макушке какой-то горы и населили склочными божествами, наподобие их собственных задиристых и своенравных царьков, наделив главного божка как вершиной могущества умением метать молнии во что ни попадя. Другие обременили нас заботой насылать на поля саранчу, соединять их в брачные пары, даровать победу над врагами, даже укреплять их детородные органы для плотских утех. Вообще, они то и дело что-либо клянчат для себя – славы, богатств, урожая для полей, хворобы для недруга. Доходит порой до нелепого. Так, доводилось мне слышать мольбы о повышении спроса на кормовую брюкву, о получении джокера при сдаче карт и об изменении курса акций Суэцкого канала (не стану тебя утруждать, Инпу, объяснением того, что означают сии слова).
