Елена Хаецкая - Дама Тулуза
Амори влетает в деревню, вспугивая кур, гусей, женщин и двух беспечных хрюшек. Одну свинку франки тотчас же насаживают на копье и с гиканьем, под страшный поросячий визг, под слезливую брань женщин, уносятся прочь – догонять Симона.
Так и узнали, что крепостца именуется Басти, а владелец ее носит имя Гийом.
Уплетая свинку, взятую в деревне, Симон фыркает: немного же разузнали! «Гийом»! В этих краях любой владетель если не Раймон, Рожьер или Бернарт, то непременно Бертран либо Гийом… А свинка хорошая, упитанная. Все не зря наведывались.
Крепостца перед ними – как на ладони: небольшая, но воинственная. И уже сейчас видно, что к завтрашнему вечеру падет. Но и то понятно, что падет не без сопротивления.
– Давайте спать, – говорит Симон сыну. – Завтра много работы.
И еще засветло валится граф Симон в горячую траву и почти мгновенно засыпает. И нет ему дела ни до жары, ни до шума в лагере, ни до насекомых.
* * *Басти и вправду пала на следующий день. Симон щелкал такие крепости, как орехи. Потерял на лестницах четверых. Еще двое поломали себе руки-ноги, падая. В самой Басти убитых и вовсе не было. Одному только отмахнули лоскут кожи с виска.
Пока франки обшаривали Басти, отыскивали, нет ли подвоха, не прячется ли где-нибудь свихнувшийся арбалетчик, которому втемяшилось пасть, перестреляв перед тем десяток врагов, Симон утвердился на крыше башни, прямо на камнях. Сперва окрестности озирал, вдруг к Басти подмога идет. Потом, успокоившись, сел спиной к зубцу, от солнца горячему. Скрестил ноги, подставил лицо теплу.
Рядом с Симоном стоит легат, ужасно недовольный. И того уж хватило, что оставил в живых Ростана де Паскьера, по всему видать – отъявленного еретика. Похоже теперь, что и Басти намерен Симон пощадить. Стоял над ухом и бранил Симона.
Симон голову повернул, странновато на кардинала поглядел – так сарацины смотрят, когда им, с их точки зрения, говорят чушь.
Привели владельца Басти, того самого Гийома. Был без шлема, потные волосы взъерошены. Еще издали, по подпрыгивающей походке, признал его Симон. И рассмеялся, легата изумляя.
Как он мог выпустить из памяти, что настоящее имя Драгонета было Гийом?
Амори сбоку от пленного шел, смотрел, как ведут Гийома. Вместе на башню поднялся, к отцу. Гийома следом за Амори потащили.
– А, сеньор Драгонет, – молвил Симон, завидев его, – добрый день. Я должен был раньше догадаться, что это вы.
Драгонет хмуро улыбнулся. А Амори на отца своего дивился: всякий раз найдется у Симона, чем огорошить.
Драгонет полез за пазуху. Тотчас же Амори, не доверяя, перехватил его руку, но Симон сказал сыну:
– Отпустите его.
И извлек Драгонет шелковую перчатку, ту самую, что получил из рук Симона в Монгренье. Помахал ею, будто мух отгоняя.
– Ваша правда была, мессен, – сказал он. – Вот и снова мы с вами встретились.
Симон хмыкнул.
– Вас это, никак, опечалило?
– Опечалило, – согласился Драгонет. – Ибо всякий раз наши встречи мне вовсе не к выгоде.
Не обращая внимания на прогневанного кардинала, сказал Драгонету Симон:
– В четвертый раз я не стану вас щадить, поэтому лучше нам покончить с нашей враждой сегодня. Вам со мною не совладать. Мне же, видит Бог, совсем не хочется поступать с вами по справедливости.
– По справедливости? – переспросил Драгонет.
Амори видел, что этот Гийом-Дракончик Симона не боится и вражды к нему не испытывает.
Симон сказал:
– По справедливости я поступал в Берни, где оставил в живых только простолюдинов и ребятишек младше десяти.
Драгонет призадумался. Потом встретился с Симоном глазами, и рот у него разъехался от уха до уха.
– Ваша взяла, мессен, – сказал он. – Я присягну вам. На вашей стороне биться я не стану, ибо не к лицу мне это. Но и оружия на вас больше не подниму.
И отдал шелковую перчатку Амори, а тот возвратил ее отцу.
– Да, – вспомнил Симон, – а где ваш брат Понс?
Драгонет неопределенно махнул рукой.
– Понятия не имею.
Симон понял, что Драгонет лжет, однако уличать его не захотел. Встал, потянулся. Протянул Драгонету обе руки.
– Ну, – молвил Симон, – чем вы будете нас угощать в вашем замке?
* * *И перешагнул Симон через Басти, прошел Мондрагон, и осталась только одна преграда между франками и Крёстом – Монтелимар.
Были этот город и замок над ним как бы двуглавы: имели двух сеньоров, сообща владевших замком и землями вокруг. Владельцы между собою ладили плохо и каждый тянул на себя.
И вот один захотел биться с франками до последнего издыхания. Нашлись у него в городе сторонники, готовые выдержать все тяготы осады и встретить, если потребуется, смерть.
Но другой владелец вовсе не желал идти против Симона, ибо знал: не выстоять Монтелимару против такого числа франков. А вести о том, что они сделали в Берни, донеслись и досюда. И потому хотел помириться с Симоном, не успев поссориться. И многие в городе держали руку этого второго сеньора.
Так и вышло, что прежде чем начать враждовать с франками, сошлись в нешутейной распре жители Монтелимара. И те, кто хотели мира с Симоном, одержали верх, ибо их было больше.
И открыли они франкам ворота Монтелимара.
Воинственный сеньор с частью своих сторонников бежал; мирный же принес присягу и получил из рук Симона весь Монтелимар, целиком.
* * *И вот настает тот день, когда Симон со своим войском подходит к Крёсту, и останавливается у его высоких стен, и задирает голову, разглядывая. И плечом к плечу с Симоном стоит его сын Амори, а за спиной у него – три сотни франкских рыцарей, не считая оруженосцев, конюхов и пехоты, – вся сила, что есть сейчас у Симона.
Солдаты ставят палатки, окапывают кострища, чтобы не наделать в лагере пожара. В лесу отыскивается хороший ручей. И уже присматриваются люди Монфора к здешней охоте и близким деревням, подыскивают, где пастись лошадям.
И видит Адемар де Пуатье, что осаждать его будут долго, все жилы вытянут. Понадобится – так и башню осадную построят.
Крепкий, жадный лагерь вырос под стенами Крёста.
Адемар смотрит вниз, считает флаги. Не только франки ходят под рукой Симона. Вон там щит сеньора Алеса, а ведь он родич одной из бывших жен старого графа Раймона. И еще здесь люди из Паскьера. И Леви из Альбигойского диоцеза. И Лимуа из Каркассонского округа.
В Крёсте скучно и вместе с тем тревожно. Осада – история нудная, требует выдержки.
Франки озорничают по всей округе. Траву вытоптали, поля выколотили. Уж и женщины в их лагере появились, снуют между палатками и кострами, смеются визгливо.
У Симона терпение звериное: залег у входа в нору и попробуй его сдвинь.
Лето перевалило зенит и потянуло год к закату – всей тяжестью урожая.
Когда по деревням начался обмолот, вышел Адемар навстречу Симону и заговорил с ним о мире.
– Какой может быть между нами мир, – сказал ему Симон, – коли вы открыто сторону Раймончика взяли.
Адемар губу покусывал, все раздумывал, как бы от Симона откупиться. Да так, чтобы поверил и ушел с земли. Все равно ведь своего добьется.
Симон и сам хотел бы с Крёстом замириться без боя. Взять-то эту крепость он бы, конечно, взял, но людей положил бы без счета. Вот чего Симон совсем не желал.
И сказал Симон, открывая перед Адемаром всю свою варварскую простоватость:
– Тогда поверю в искренность миролюбия вашего, когда согласитесь вы со мной породниться.
И без лишних слов предложил ему свою дочь – любую: Амисию, Лауру, Перронеллу – с тем, чтобы выдать ее за адемарова сына.
– И как станем мы с вами родичами, то вражды между нами больше не будет.
Адемар с облегчением согласился.
* * *…Громче всех возмущался потом папский легат, кардинал Бертран.
Но Симон попреки оборвал, молвив, по возможности, кротко:
– Я не собираюсь покрывать Лангедок трупами и пеплом. Эта земля не для того дана мне в ленное держание. Я хочу влиться в ее вены новой кровью и так обратить в католичество.
Амори слушал, запоминал.
Но легат заговорил снова. Теперь вспомнил библейского праведника, отдавшего дочь на поругание чужеземцам, лишь бы не нарушить законов гостеприимства.
Симон слушал с интересом, а после вдруг засмеялся и махнул рукой.
– Оставьте причитать, святой отец. Сын Адемара – благородный рыцарь, молодой, полный сил и наружности отменной. Я его видел.
14. Тулуза мятежная
Стихла Рона. Берега ее исполнились покоя.
Горький дым прежних пожаров улегся. Первые дожди смыли копоть с камней Берни и Вивьера. И только еще в душе горчило что-то. Кому любо каждый день видеть у себя в городе франков, невозбранно разгуливающих, где им вздумается? Рослые, хорошо вооруженные, часто пьяные. А вино не слабость в них греет – удаль. У кого холодок между лопаток не побежит?
Франки отдыхали, на охоту всей сворой ездили, на пирах веселились и даже куртуазность, как умели, выказывали.
