August Flieger - Чужой 1917 год
— Добрый вечер, господа! — В палату вошла Софья Павловна.
— Добрый вечер! — хором откликнулись мы с Литусом.
— Александр Александрович, я здесь, чтобы просить вас выступить на концерте. Мне кажется, что музыка в вашем исполнении украсит сие достойное мероприятие. С вашим талантом…
— Прошу прощения, но я действительно не готов выступать…
— Но…
— Во-первых, я просто опасаюсь петь с моим ранением! Во-вторых, я никогда не выступал перед столь обширной аудиторией. И в третьих. Я просто не знаю — что именно петь?
— Ваш лечащий врач, доктор Вильзар, узнав, что вы занимаетесь пением, всемерно одобрил это занятие. При ранениях легкого сие является полезной гимнастикой. — решительно пошла в контратаку княжна. — Аудитория пусть вас не смущает — там соберутся люди не лишенные как музыкального вкуса, так и чувства такта. А с тем, что именно исполнить, мы поможем вам определиться. Не правда ли, Генрих Оттович?
— Да-да! Несомненно! — Закивал 'предатель' Литус.
— Ну, хорошо! — Я вздохнул. — Позвольте мне поразмыслить над вашими доводами… До завтра… Утро вечера мудренее, не так ли?
* * *
Во, попал!
Чего теперь делать? Княжне не шибко повозражаешь, а Генрих меня задолбает своими уговорами…
Петь на сцене под гитару не хотелось совершенно. И что петь — тоже не понятно… Настроение было испорчено и поэтому ничего путного в голову не приходило…
В задумчивости я пришел на вечерние посиделки и, забившись в угол, рассеянно наблюдал за неформальным песенным соревнованием среди офицеров.
Юрмала, блин! И Сан-Ремо в придачу…
Мое внимание привлек хорунжий Чусов из 3-го Уфимско-Самарского казачьего полка, обитавший в соседней палате. Казак виртуозно 'с переборами да переливами' играл на гармошке с бубенцами и приятным тенором пел 'Она милая моя, Волга-матушка река…'
Что-то в его импровизации показалось знакомым, что и навело меня на, не побоюсь этого слова, гениальную мысль.
Утром я объявил 'заговорщикам' в лице подпоручика 8-го Московского гренадерского полка Генриха Оттовича Литуса и Старшей сестры милосердия княжны Софьи Павловны Ливен, что я согласен выступить на концерте и даже готов исполнить нечто совершенно потрясающее, но только при одном условии!
Выступать я буду не один.
Генрих будет аккомпанировать мне на рояле, который имелся в большом 'Лекторском' зале госпиталя. А Софья Павловна должна уговорить присоединиться к нам хорунжего Чусова.
После небольшого спора, мое предложение было принято, как руководство к действию.
Княжна не подвела, и к нашей первой вечерней репетиции с энтузиазмом присоединился чрезвычайно заинтригованный самарец со своей чудо-гармошкой…
А впереди была еще целая неделя упорных занятий по слаживанию нашего 'трио'.
9И вот, наконец, торжественный день настал…
Вместе с большой группой воспитанниц Александровского женского института под руководством графини Коновницыной в госпиталь прибыли его попечители из евангелической общины, а так же несколько старших офицеров московского гарнизона.
Раненые постарались встретить гостей при параде, насколько это вообще было возможно: кое-кто даже был в полной форме, а на остальных приходилось в среднем по половине костюма — остальное бинты, лубки и гипс.
Барышни были действительно милы…
По крайней мере, мне так показалось.
Они читали стихи, исполняли романсы, русские народные и иностранные песни, как в сольном, так и в хоровом варианте.
Следом стала выступать 'встречающая' сторона.
Премилый романс исполнила одна из сестер милосердия, сыграл на рояле вальс 'Амурские волны', худой штабс-капитан из 'контуженых' со второго этажа.
Наконец настала наша очередь…
Проковыляв на костылях на сцену, Литус уселся за клавиши. Мы с Чусовым расположились на вынесенных на сцену стульях…
Три раза хлопнув по гитаре ладонью, я заиграл ритм. Потом вступил Генрих, и следом повела основную тему сладкоголосая гармошка нашего хорунжего…
Идея, возникшая в моей бедовой голове, была навеяна двумя случайно проскочившими в ней словами 'Сан-Ремо' и 'Гармоника'. Эту грустную и забавную песенку я знал еще с девятого класса, когда для школьного спектакля мы учили ее в оригинале, подражая пантомиме Вячеслава Полунина…
И вот впервые с тех пор я запел, тщательно выговаривая слова на итальянском:
Blue canary di ramo in ramo,
Gorgheggi al vento il tuo richiamo.
Blue canary attendi invano
Che torni al nido chi ando lontano.
Ogni fiore del mio giardino
Sullo stelo si e chinato
Ed ascolta intimidito
La tua favola accorata.
Sopra i rami del grande pino
Da quel nido dimenticato
S'ode a sera disperato
Il richiamo a chi e partito.
Blue canary che affidi al vento
Le tristi note del tuo tormento,
Blue canary nel bel tramonto
Ti sento amico del mio rimpianto.
Blue blue blue canary — pic, pic, pic — si perde l'eco.
Se piangi o canti al tramontar — pic, pic — ripete il vento.
Как-то незаметно втянувшись в неспешное течение госпитальной жизни, я с удивлением отметил, что мне здесь даже нравится.
Полноценный сон, трехразовое питание, прекрасный уход и забота со стороны младшего персонала — по сравнению с Варшавой, просто небо и земля. Еще тут замечательные врачи — Евангелический госпиталь всегда славился своими специалистами.
Масса свободного времени, которое я трачу на чтение и игру на гитаре, размышления и разговоры с Генрихом.
Вечерние посиделки с песнями и байками, от которых я не в восторге, на фоне всего этого кажутся мелким недоразумением.
Два дня в неделю меня навещают родственники: каждую среду приезжают мама с Федечкой, а по субботам к ним присоединяется отец. Они привозят еду и книги, а главное — отвлекают меня от скуки и монотонности, присущей всем медицинским учреждениям.
Намедни даже прислали портного, дабы я смог выправить новое обмундирование. Не везет мне, однако, на военную форму: один комплект был практически разодран в клочья, в момент моего попадание в тело Саши фон Аша, теперь вот второй пришел в негодность.
Суета сует…
А вообще, жду не дождусь того момента, когда мне наконец-то разрешат покинуть эти гостеприимные стены.
До сих пор я знакомлюсь с окружающим миром как-то фрагментарно.
Фронт, госпиталь, поезд, снова — госпиталь… Моя свобода передвижений, так или иначе, все время ограничена.
Прогулки по парку в Варшаве или в скверике здесь — не в счет…
Хочется идти без цели и раздумий — куда глаза глядят, чтобы, наконец, ощутить: каков он этот 'чужой' 1917-й год!
* * *
Двадцатое число — священный день…
День выдачи жалования!
Сегодня утром нашу палату посетил один замечательный во всех отношениях человек: высокий подтянутый поручик с небольшим саквояжем в руках.
— Стра-афстфуйте-э, го-оспода-а! — С характерным акцентом заговорил вновь прибывший. — По-осфольте предстафетца-а — атъюта-ант са-апаснофа па-атальона 8-фа Ма-асковскофа кренате-ерскафа по-олка пору-утчик Юванен. И-исполняю так ше ка-асначейские опя-ясаности!
— Очень приятно. Подпоручик Литус.
— Прапорщик фон Аш.
— Ка-асенная пала-ата, со-облютая фсе форма-алности, ны-ыне перечисляя-яет фа-аше ша-алофание ф па-атальон. Ф мои ше опя-ясанности фхо-отит фы-ытатча те-енешноко дофо-олстфия, ка-аштого тфатца-атоко тши-исла ка-аштого ме-есятца. — Офицер положил фуражку на стол и раскрыл саквояж. — От фас потре-епуетца ра-асписатца ф тре-ех эксемпля-ярах фе-етомости.
— Спасибо, мы знакомы с процедурой. — Поторопил долгожданный момент Генрих.
— Токта-а при-иступим…
Выдав причитающиеся мне за июнь-июль 112 рублей и рассчитавшись с Литусом, поручик собрал бумаги и степенно удалился, пожелав скорейшего выздоровления.
Какой сервис, однако!
Позже от других офицеров, лежавших в госпитале, я узнал об их мытарствах, связанных с получением жалования и только тогда осознал, как же нам повезло.
Раненому офицеру следовало лично доставить бумагу, полученную от эвакуационной комиссии, в офицерское собрание Московского гарнизона. Там, выстояв очередь и сдав бумагу, надо написать прошение, с которым следует через полгорода тащиться в Казенную палату. И, наконец, после стояния в длиннющей очереди, вымотавшись и морально и физически — вы получите свои кровные.
Мрак…
Издевательство, да и только! Ведь многие раненые могут передвигаться только на костылях, лежачим, которые не могут явиться в собрание лично, жалование не платят вовсе — они полностью на попечении госпиталя.
Если бюрократия ставит в такие условия офицеров, то каково же отношение к нижним чинам?
11День спустя мой послеобеденный сон был прерван шумом и топотом за дверью.
— Вы к кому? — Раздался голос нашей 'милосердной' Мэри.
— К подпоручику Литусу и прапорщику Ашу!
