Андрей Дай - Столица для Поводыря
В этом отношении с расселением было проще. Император уже подписал нужные бумаги. Существовал закон о гражданстве и барон фон Фелькерзам намерен был проследить за его неукоснительным исполнением. Так что тут мы никаких преград не видели.
Однако же существовал один неясный аспект. Это, большей частью, касалось тех их датских переселенцев, кто намерен был заняться крестьянским трудом. Дело в том, что они, как пребывающие в империи, так сказать, на пятилетнем испытательном сроке, а де-факто оставаясь гражданами другого государства, на землеотвод могли не рассчитывать. Закон позволял им купить сколь угодно большой участок, но у меня были огромные сомнения, что беженцы были способны это сделать. Иначе, зачем бы им понадобилось тащиться через полземли в дикие местности в чужой стране?
Для нормального, хоть сколько-нибудь близкого к реальности, планирования срочно требовалась информация о числе переселенцев, их профессиональных навыках, потребностях и намерениях. Зная все это, можно было бы телеграфировать принцу. В конце концов, кто как не он, даже больше меня, заинтересован в нормальном расселении беженцев?
А для моих планов совсем не лишним были бы достоверные сведения о свободных подходящих для земледелия и животноводства участках в губернии. Справки, присланные по моему приказу окружными начальниками, выглядели, по меньшей мере, излишне оптимистичными. В закоулках памяти что-то этакое было о гуманитарной катастрофе, которой в итоге стала столыпинская программа переселения. То ли дед, то ли прадед рассказывали, как несколько «рассейских» семей землемеры пытались уместить на один и тот же надел из-за банальных приписок сибирских чинуш. Когда в столицу отправлялись бравурные рапорты о свободных участках, которые на поверку оказывались оврагами, болотами или черной непроходимой тайгой. Просто никому в голову не пришло проверить те симпатичные желтенькие квадратики на карте, где должны были жить люди.
Вот такого «заселения» пустошей мне и даром не надо. Понятно, что «лишних» крестьян спокойно примут фабрики и заводы. Не зря же я столько сил тратил на их появление и развитие. Но ведь кроме людей, ставших сибирским пролетариатом, найдется немало и тех, кто попросту разочаруется и решит вернуться в Россию. Некоторые даже и доберутся до родных мест, с известиями о том, что в Сибири еще хуже. И такой, черный, пиар – мгновенно расползется по местечкам, сводя на нет все мои усилия.
В общем, нужно было посылать надежных людей осматривать участки, организовывать и обустраивать провиантские магазины, закупать у киргизов лошадей, и телеги у старожилов. Оставалось, правда, неясным – кто за это все должен платить? По самым скромным расчетам, на доставку и питание каждого будущего сибиряка нужно было истратить не менее десяти рублей. Или двести тысяч – на всю орду.
После долгих споров, решили условно принять, что не менее половины датчан станут крестьянами, две пятых – рабочими или ремесленниками, а остальные окажутся торговцами или какими-то специалистами. Очень хотелось, чтоб нашлись среди них врачи, инженеры и геологи.
Десять тысяч человек, это всего около пяти тысяч семей. Или семьдесят пять тысяч десятин земли. При средней цене на пригодную для возделывания землю в рубль двадцать за десятину, для полного обеспечения беженцев участками нужно было всего-навсего девяносто тысяч рублей. Не так много, по большому счету. Но и немало. Ведь, по добру, рублей по двадцать нужно было бы раздать каждой семье на обустройство. Тем, кто станет пахать, сеять и скотину разводить – на семена и инвентарь. Остальным – на пропитание, пока не найдут подходящую работу. Итого, еще тысяч сто.
Серебро, за которое Ольденбургский согласился отказаться от прав на титул, пока еще оставалось в Берлинских банках. А датчане уже выгружались с кораблей в Санкт-Петербурге. И где взять полмиллиона, я представления не имел.
К ночи, спустя три полштофа коньяку, мы в полном составе, вчетвером, лежали животами на столешнице застеленной здоровенной картой Российской империи. Тыкали пальцами в населенные пункты, чертили карандашами, вымеряли ниткой расстояния. И чем более тщательно мы пытались планировать, тем больше возникало вопросов.
На самом деле, я особенных затруднений не видел. Имея на руках пачку долговых обязательств принца, или гарантийных писем Государственного банка, проблемы могли быть решены. Та часть маршрута, что должна была пройти по моей губернии, представлялась вообще самой простой. В Тюмени легко найдется необходимое количество барж, и паузков, чтоб самосплавом спуститься до слияния Иртыша с Обью, а уже оттуда пароходы, сменяя друг друга, доставят ценный груз к Томску. По слухам, Тобольский губернатор Александр Иванович Деспот-Зенович, достаточно разумный человек, чтоб не мешать обустройству двух продовольственных складов на своей территории – собственно в самой Тюмени, и в устье Иртыша.
От Нижнего Новгорода – самой восточной точки, куда пока добралась железная дорога, до Перми, тоже препятствий быть не должно. Пароходное сообщение на Волге и ее притоке – Каме развито гораздо лучше, чем в Сибири. Достаточно пробивного и слегка нахального чиновника с деньгами, парой помощников и каким-нибудь страшным «вездеходом» – бумагой из ЕИВ канцелярии, чтоб решить все проблемы.
А вот дальше, через сам Камень, Сибирским трактом до Тюмени – это самый сложный участок пути. Четыре тысячи подвод с лошадьми. Тонны фуража и продовольствия. Охрана, в конце концов. Наивных и не понимающих языка европейцев ухватистые притрактовые жители облапошат, и еще добавки попросят.
— Господи Всеблагой! — взмолился, наконец, Гусев. — Не дай пропасть. Сделай так, чтоб эти несчастные поехали сюда не все враз.
— Ежели, этих Гольфштинцев хоть полстолько будет, мы их по экспедиции о ссыльных, по этапу легко проведем, — перекрестившись, согласился Стоцкий. — А его высочество опосля расходы правлению возместит.
— Чтож ты, Фелициан Игнатьевич, их по кандальным избам на ночлег станешь устраивать, да по острогам пересыльным? — удивился я. — А они, Европами избалованные, выть не начнут?
— Право, Герман Густавович, вы плохо представляете себе их образ жизни, — больше привыкший к французскому, барон на родном языке говорил с небольшими паузами. Словно слова вспоминал. — В тех краях и мещане-то с хлеба на селедку перебиваются, а о черносошных и говорить не приходится. Нашим же арестантам на этапе, ежели мне не изменяет память, и мясо кушать полагается.
— По полфунту в неделю, — буркнул полицмейстер. Ему лощеный дипломат сразу не понравился.
— Однако, — недоверчиво качнул я головой. — К чему же такая забота о злодеях?
Я планировал устроить, по меньшей мере, два каторжных острога – для добычи угля и железной руды, и хотелось бы представлять, насколько это дешевле наемных рабочих. А то вдруг окажется, что содержание воров и убийц, выйдет мне не по карману.
— Чтоб дошли, — хмыкнул прокурор. — И не портили отчетности. А вот если среди гольфштинцев дворяне будут? С ними как? Не в черные же их избы…
Стоцкий хихикнул, видимо представив господ в грязных и просто устроенных помещениях почтовых станций.
— Думаю, датчане благородного сословия в Сибирь стремиться не станут, — твердо сказал я, не разделив сарказма моего полицмейстера. — Им и в столице занятие найдется.
— Господа, — воскликнул фон Фелькерзам, как-то подозрительно блеснув глазами. — А ведь это действительно решает дело! Надобно только бумаги выправить и с казначейской частью достигнуть взаимопонимания.
А! Бумаги, как я уже догадался, выправляются исключительно в столице. И кого же лучше всего туда делегировать, если не самого барона?!
— Пожалуй, — кивнул я. — Мне право неловко вас просить, дорогой Федор Егорьевич. Но кто, как не вы лучше других к этому предназначены! Я снабжу вас письмами к его высочеству, Петру Георгиевичу. А подорожную вот хотя бы и наш полицмейстер выпишет. Отправляетесь немедля…
Дипломат искусно владел своим лицом, но для меня, прожившего полторы жизни, прочитать его радость труда не составило. А я и рад был сплавить этого неудобного господина куда-нибудь подальше. Черт его знает, какие инструкции на самом деле он получил из МИДа. Может – шпионить тут за мной приставлен…
— Я весьма наслышан о вашем плебисците, Герман Густавович, — протараторил на французском барон, уже почти в дверях. — Думается мне, некоторые из ваших подчиненных уже поспешили сообщить о нем… куда-то. Вы отважный человек, господин Лерхе. И обладаете завидными связями в столице и при дворе. Однако же эти заигрывания с чернью наверняка не по нраву придутся… кому-то.
Действительный статский советник кивнул мне, как равный равному, на прощанье, и скрылся в ночи. Оставив меня мучиться догадками, о каких именно опасных господах он меня пытался предупредить.
