Иуда (СИ) - Горелик Елена Валериевна
«Зри в корень» — говорил незабвенный Козьма Прутков. Так и здесь: никакое супер-пупер оружие не сможет переломить ход событий, разве что в частностях. Чтобы добиться изменений, нужно влиять на глубинные процессы. И здесь никакие «унитарные башенки» с «командирскими патронами» не нужны. Такие инструменты есть у того же Петра. Вооружённый нужной информацией, он сделает на пару порядков больше, чем полтора полка, вооружённых сверхдорогими «вундервафлями».
Экономика и политика — вот базис, без которого все нововведения пойдут коту под хвост. Да и фактор личности тоже нужно учитывать: тут кругом монархии, куда ни оглянись. Даже Гетманщина — по факту военная монархия с выборным «царём без короны». А ещё нужно помнить, что вот сейчас Петр Алексеич с Карлушей подрались, теперь замирятся на определённых условиях. А у Петра Алексеича с наследником проблема, ненадёжен. А у Карлуши — тем более, убеждённый холостяк, да ещё без завещания. Или английская королева, которая сама открыла путь к трону Ганноверской династии с её заскоками. И как может сложиться обстановка, даже с учётом того, что Пётр своего Алёшку приструнит или какой-то контроль над ним обеспечит, а Карл напишет однозначно трактуемое завещание в пользу племянника, а не младшей сестрицы. Через двадцать лет политическая карта Европы может выглядеть совершенно иначе, чем сегодня, это факт, и пока здесь рулят короли и цари, ничего не изменится. Впрочем, и при республиках тоже ничего не изменится — только «монархи» уйдут в тень, выпуская на сцену своих марионеток…
И как быть? Я сам открыл ящик Пандоры, теперь остаётся идти осторожно, словно канатоходец над пропастью. Малейшая ошибка…
Я просто не имею на неё права.
Тяжёлые думы не мешали мне водить пёрышком по бумаге: время дорого. Я всей шкурой чуял, что осталось у меня его совсем немного.
2
— Ты уж прости, государь, но при чём здесь фантазии? Я не Мазепа, чтобы доверием твоим торговать. Что знал из истории, всё расписал, как было.
— На мне обязательства таковы — всё сомнению подвергать, — хмыкнул Пётр, когда я обиделся на его придирки. — Сам хулу на наследника престола возводишь и требуешь, чтобы я тебе на слово верил?
— А по-другому не выйдет, государь, придётся так — или веришь, или нет. Алексей Петрович тебя до смерти боится, и из-за этого страха на любую глупость пойдёт. В том числе на государственную измену… Эх, мне бы с ним поработать хотя бы лет на пять раньше… Теперь придётся мириться с тем, что получилось. Что из него вылепили…
Разговоры шли, что называется, «штыками вперёд»: я волей-неволей зацепил самые болезненные темы Петра. Как он поступит после изучения моих «записок»? Да Бог его знает. В голову к нему при всём желании залезть не могу, да и не тянет что-то.
Мазепа, притаившийся где-то за околицей моего сознания, уже даже не «скрёбся в калиточку», просясь поговорить. Во-первых, бесполезно. Я ему не верил ни на грош, да и разговоры с откровенным врагом — удовольствие очень так себе. Но все его «шевеления» и попытки контакта я чётко отслеживал. В том, что с ним тайно от меня разговаривает мой старый знакомый — не сомневался. Потому был всё время настороже. Мало ли, вдруг Иван Степаныч опять повторит попытку перехвата контроля над телом. Он тут такого наворочает…
Днём я занимался делами царской канцелярии, строил секретарей чуть ли не по стойке «смирно». А по вечерам переводил бумагу на новые записки для Петра, вспоминая те или иные нюансы, которые упустил ранее. Мало ли, какая мелочь по итогу окажется ключевой. И в этот по-зимнему холодный вечер, когда за окном уже летали подхваченные ветром мокрые снежинки, я по обыкновению делал записи. Работал в гордом одиночестве, но обслуживали меня не только петровы денщики, а и мои джуры, главенствовать над которыми я поставил верного Дацька. Двое лекарей-немцев так и крутились около персоны гетмана, поддерживая в стремительно дряхлеющем семидесятилетнем теле подобие бодрости. Собственно, в последнее время только их эликсиры и позволяли мне чувствовать себя более-менее стабильно, и даже работать со сверхурочными часами.
Василий Кочубей почтил меня визитом раза два за всё время, и я обиды на него не держал. Казак натерпелся от Мазепы достаточно, чтобы относиться к бывшему другу более чем прохладно. Однако именно сегодня он явился ко мне в третий раз. Признаться, когда мальчишка доложил о нём, моя ясновельможность неподдельно удивился.
— Проси, — кивнул я джуре. — Василя всегда рад видеть.
Насколько хреново я сам стал выглядеть в зеркале, настолько же постарел, помрачнел и как-то даже съёжился Кочубей. Да, уже не тот лихой казак, которого сохранила память Ивана Степаныча. Он не входил в круг посвящённых в мою тайну и по-прежнему считал, что имеет дело с Мазепой. И это так ясно читалось в его взгляде, словно Василь держал в руках плакат с соответствующей надписью.
— Поздорову тебе, друже, — сказал я. — Садись, поговорим.
— С делом я к тебе, Иван, — без особенной радости сказал Кочубей, с кряхтением присаживаясь на любезно подставленный джурой резной стул. — Много времени не заберу… Ты нынче при особе государевой вроде генерального писаря теперь. Верно?
— Верно, Василь.
— А скажи, кому булаву передашь, коли гетманство не под силу станет?
— Кого на раде выкликнут, тому и передам. А что, Василь, знаешь, кого предложить?
— То-то и оно, что не знаю… Палий больно крут и неуживчив, как бы снова с государем не рассорился. А Скоропадский через меру послушен. Как бы вольности казацкие не продал, притом, без разницы, кому — царю или королю. А я, как и ты, стар, булавы не удержу. Что скажешь?
Тема мне не понравилась: к чему он завёл эти беседы именно сейчас?
— Скажу, что покуда с турками станем драться, Палий потребен, — хмыкнул я. — А с султаном подерёмся, то ведаю наверняка. Не ведаю лишь, когда.
— Палий без году неделя как полковник, а ты ему уже булаву прочишь?
— Зато в бою хорош. А и булавы достоин, в Полтаве себя показал — полк буквально из ничего создал, после того, что с оным предатель Чечель сотворил… А как война с турком завершится, тогда и ясно станет, кому гетманом быть.
— Мы с тобой сего уже не увидим, Иван.
— Да уж, Василь… — я поморщился от проколовшей под лопаткой боли. — Иной раз так худо, что невольно думаю — уж лучше бы лекарь яду поднёс, а не снадобья… Наш век уже короткий, друже. Многого мы с тобою не увидим. Однако даже на пороге смерти надлежит думать о грядущем. Для войны Семён лучший гетман. А на войне, сам знаешь, всякое бывает. Вот как настанет мир, так и поглядим, кто казачеству полезнее будет — неуживчивый Палий или послушный Скоропадский.
— Красиво ты говоришь, Иван. Всегда умел слова друг с другом увязывать… Значит, войне быть. А я-то думал, чего ты так Палию покровительствуешь… Не жаль тебе казака?
— Жаль, Василь. Да только каждому своё время и место отведены. Я и себя не жалею…
О том, как круто Мазепа обошёлся с самим Кочубеем, я благоразумно не стал распространяться, и так незаживающая рана для Василия. А мне перед ним было стыдно — за то, чего я с ним не делал. Хотя… Мог спасти Мотрю, заранее вывезя в Полтаву, и не спас. Тут уже моя вина без всяких скидок на Мазепу. И об этом мы с ним оба красноречиво помолчали: незачем старое ворошить, когда у обоих впереди уже просматривается финишная черта.
— Добро, Иван, — Кочубей хлопнул себя ладонью по колену. — Пойду я. Сын письмо с нарочным прислал, сообщает, будто татарва в набег снова собирается — мол, по весне ждать следует. Видать, не простой то набег будет, коли ты говоришь о войне…
Я уже не стал говорить Василю, что это как раз просчитывалось на «раз, два»: у французов не выгорел номер с Карлушей, значит, будут давить с юга. Султану тоже та война нужна, как рыбе зонтик, но куда ж он денется. В той истории война случилась в 1711 году, в этом уже маячит годом ранее. И Пётр будет к тому времени готов. А я действительно, скорее всего, не увижу, чем дело закончится.
