Вадим Давыдов - Всем смертям назло
— Нет. А откуда это известно вам, Яков Кириллович?
— Мне известно множество вещей, кроме этого, Иосиф Виссарионович. Потому что я хочу получить назад свою страну. А для этого я должен знать невообразимое количество вещей. И должен вам помогать. Не исполнять слепо вашу волю, что весьма недальновидно, поскольку я умею предвидеть, — прошу простить за этот невольный каламбур, — а помогать. Вам нужна помощь. Я стану вам помогать. И это будет мне в радость. Будет приносить мне огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Ведь я знаю в деталях, как должна выглядеть моя страна, когда вы мне её вернёте, а вы – нет. И если я начну вам это объяснять – вместо того, чтобы с вами вместе это делать – мы поругаемся, и ничего хорошего у нас не выйдет. Ни вместе, ни по отдельности. Ведь человек начинает получать от власти настоящее удовольствие только тогда, когда понимает: результат его усилий будет вечным. А иначе – это пустая трата времени и сил. И когда вы увидите, как меняется ваша моя страна – конечно, не сразу, первые, самые первые, самые робкие, изменения проявятся года через три-четыре – вы войдёте в настоящий раж и вкус. Вам так понравится работать со мной, что при одной мысли обо мне на вашем лице начнет играть улыбка. И люди вокруг перестанут в ужасе таращить зенки, а станут смотреть на вас. И вам это тоже понравится.
— Всё же вы очень смелый человек, Яков Кириллович, — Сталин возобновил свой «маятник», ступая по-прежнему неслышно, прижимая к боку левую руку с трубкой. — Да, очень смелый. Даже если вы не боитесь, — всё равно. Трус не может говорить такое товарищу Сталину. Откровенно предлагать товарищу Сталину, — товарищ Сталин, я буду вами манипулировать, и вам, товарищ Сталин, это будет нравиться, — Сталин посмотрел на Гурьева так, словно удивляясь его безграничной наглости. — Надо, что ни говори, быть для этого смельчаком.
— Да, — вздохнул опять Гурьев, уже почти раздражаясь от невозможности дышать полной грудью в этом помещении. — Я не зря не стал записываться к вам на приём, Иосиф Виссарионович. В этом случае вы не говорили бы ни слова, — и я выглядел бы совершенным идиотом. А сейчас я немного сбил вас с панталыку – и в результате вы хоть как-то реагируете. Это радует. А с чего же вы решили, будто я собираюсь вами манипулировать?
— Разве только что вы предложили не это?
— Конечно же, нет. Я всего-навсего предложил – иногда, когда будет необходимо, — говорить вам правду. Потому что вам уже начали врать. И будут врать ещё больше – тем больше, чем дальше. Чем больше вы будете стрелять этих подхалимов и карьеристов, тем изворотливее и изощрённее они будут учиться вам врать, мешать правду с ложью, подтасовывать, передёргивать, напускать статистического тумана и опутывать верноподданной паутиной. Так устроен человек – он приспосабливается даже к тому, что товарищ Сталин может в любую минуту его убить.
— Вы думаете, я этого не знаю?
— Вы можете сколько угодно знать об этом, Иосиф Виссарионович, но у вас нет способа от этого защититься. Вы не можете летать по воздуху, быть невидимым, слушать всё, что говорят и читать всё, что пишут. Вы не можете бесконечно множить контролёров и проверяющих, потому что у них тоже возникают потребности, интересы, групповщина и прочее. Вы в тупике, Иосиф Виссарионович. Я это уже вижу. Вы тоже видите, но не хотите признать, что в этой самой точке приходит конец вашему могуществу. Я повторяю – это тупик. И в рамках усовершенствования системы выхода нет. Вообще нет.
— А вы, значит, знаете выход.
— Да. Знаю. Правда, об этом пока ещё очень рано заводить речь. Более чем преждевременно. Эта система ещё поработает – ровно столько, сколько продлится ваша жизнь, Иосиф Виссарионович. То есть довольно долго. Но в рамках этой системы придётся пестовать ростки новой – иначе всё рухнет. — Гурьев, чтобы не играть незавидную роль пассивного курильщика, вытянул из пачки на столе новую папиросу, и закурил. — Это чепуха – якобы, Ленин оставил вам в наследство великое государство. Ленин оставил вам в наследство разорённую страну. Начатые Александром Вторым реформы забуксовали и остановились. Это привело к катастрофе – сначала пятого года, потом – четырнадцатого, а потом – семнадцатого. В России нужно было начинать всё с нуля. С самого начала. Это очень интересно, но очень трудно. Вы понимаете, людей очень трудно заставить делать то, что им не хочется. Выход очень прост: заставьте их делать то, что им хочется. И вы получите не просто власть – вы получите власть в великой стране. Существуют инструменты, которые позволят вам это сделать. Нужно лишь устранить одно-единственное препятствие.
— Только одно, — усмехнулся Сталин.
Раз, два, три, мысленно перевёл Гурьев дух. Начинаем.
— Знаете, Иосиф Виссарионович, в чём ваша самая большая беда? У вас огромное личное пространство. Представляете, что это такое?
— Что? — переспросил Сталин.
— Личное пространство. У нормальных людей оно – у всех – разное, и, как правило, весьма небольшое. Метр – полтора от поверхности кожи. Всё, что вторгается в это личное пространство без ведома человека, воспринимается им, как смертельная угроза. Но это – у обычных людей. А у вас, Иосиф Виссарионович, оно просто гигантское. Оно не даёт людям жить. Не оставляет им места для собственного. Занимает весь предоставленный ему объём. Это очень плохо. Когда вы умрёте – а вы непременно умрёте, как умрут все остальные, ведь нет ничего вечного, даже вечные пирамиды Египта рассыпаются незаметно для глаза, — люди окажутся в пустоте. Без личностей, без обжитого личного пространства, удобного и обустроенного, которое должно существовать. Человек – удивительно адаптивное существо, Иосиф Виссарионович: он обживает, обустраивает даже чужое пространство, если ему не позволяют иметь своё. Именно это сейчас и происходит. А потом, когда вы умрёте, вы как будто бы выдернете у них из-под ног землю. Страшно ведь не то, что человек смертен: в конце концов, зная это, можно как-то приспособиться, что-то такое организовать – успеть. Страшно то, что человек иногда смертен от совершенно, казалось бы, идиотских причин: например, у него загустеет кровь, и сгусток, оторвавшись от стенки сосуда, развернётся и застрянет, перегородив весь поток. Как правило, это случается ночью. Смерть мозга – окончательная, необратимая – наступает примерно через семь минут. А человек, воображавший себя богом, ничего не успел. Ни подготовиться сам, ни подготовить других. Вот это – действительно страшно.
— Что-то в этом есть, — подумав, согласился Сталин. — А вы всё время так рассуждаете о смерти, как будто не боитесь умереть. Вы бессмертны?
— Вряд ли, — Гурьев с сомнением покачал головой. — Вероятно, я в состоянии прожить лет сто пятьдесят, но не уверен, что я этого захочу. Важно другое. Важно, что моё личное пространство тоже очень большое. Наверное, такое же огромное, как ваше. Но оно – как будто бы другой плотности. Оно заполняет пустоты между личными пространствами прочих. Если эти личные пространства притягиваются друг к другу, то моё, не давая им слиться, раствориться друг в друге, скрепляет их. А если они отталкиваются – не даёт разбежаться бесконечно далеко. Это называется – Равновесие, Иосиф Виссарионович, а я прозываюсь хранителем оного. И равновесие – это самая важная штука на земле, без которого невозможно вообще ничего.
— Получается, что я вам сильно мешаю. Так?
— Опять нет, — улыбнулся Гурьев. — Смотрите, вы всё время пытаетесь нащупать меня, моё личное пространство, обрушиться на него, раздавить своим, ворваться в него и заполнить собой. А я вам не позволяю – я теку, ускользаю, огибаю, обволакиваю, выдавливаюсь – и вы ощущаете пустоту. Иногда это – неосознанно и оттого кустарно – получается и у других людей. Их тогда называют «скользкими». Вы, конечно же, знаете это слово и встречали таких. Но такого, как я – скользкого до полной бесплотности – вам пока не доводилось встречать. Ведь верно?
— Пожалуй, — Сталин снова сел напротив Гурьева и принялся выколачивать в очередной раз погасшую трубку. — Пожалуй, что вы правы. И что же?
— Вы мне не мешаете, Иосиф Виссарионович. Лично мне – нисколько. Я в состоянии прожить так, что просто не буду вас замечать. А вы, соответственно – меня. А потом вы умрёте.
— Почему бы вам, в таком случае, не дождаться, пока я умру? Зачем всё это – сейчас?
— Потому, что в ожидании нет смысла, Иосиф Виссарионович. Тогда уже будет поздно. И сейчас уже многое поздно – нужно было начинать всё это лет двадцать назад. Сейчас вас не только поздно, но и вредно отстранять, а потом будет поздно что-либо делать. Сейчас – в самый раз. Есть отличный шанс. Послушный, дрожащий от ужаса аппарат. На самом деле, можно ужаса ещё подпустить, важно не передозировать. Ещё не случилась война. Ещё жив дух народа – свёрнутый в бараний рог, но живой. Есть задел по индустрии – без этого невозможна держава, империя. Это начиналось уже несколько раз, но всегда наталкивалось на какие-то досадные вещи, которые стоит хорошенько рассмотреть, чтобы обойти их и двигаться дальше. Я говорил уже – я могу переждать вашу жизнь на острове, куда не ходят корабли и не летают самолёты. Но мне будет скучно, невообразимо скучно. И вам будет очень скучно. Одиноко и скучно. Ведь вы даже не умеете развлекаться. Вы не знаете, как это, а, главное, зачем. А я, например, могу предложить вам один из самых великолепных человеческих досугов, доступных мужчине – долгий, очень долгий разговор двух неглупых людей у камина, с трубкой и хорошим, настоящим коньяком. Нечасто – однообразие быстро надоедает. Как раз в таких дозах, чтобы выработать вкус к подобному времяпровождению, но не перебрать.
