Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного
За сутки до приезда господаря высыпали все деревеньки и починки его с хлебом-солью далеко в поле.
Князь стройно сидел на коне, покрытом блестящей сбруей. Седло горело золотою парчой, и ослепительно сиял жемчуг на шёлковой бахроме золотого уздечка. На боярине была булатная броня из стали; сверх брони — кафтан из зелёной парчи с опушкой горностаевой. На голове высился шлем; сбоку мягко перекликались меч, луки и стрелы. Рука крепко сжимала копьё с нарукавником.
Впереди на аргамаке везли шестопёр[104]. За Ушатовым тряслись смертельно усталые, покрытые густым слоем грязи, ратники с колчанами и стрелами под правой рукой. На левом боку болтались луки и меч. У иных лошадей были привешены сбоку сумы с кинжалами и дротики. Нестройными рядами, заросшие до глаз грязью, шагали стрельцы. Ветер трепал изодранные лохмотья одежды, обнажая у многих непромытые, кровоточащие раны.
Далеко перед усадьбой старшие всадники подхватили с сёдел медные барабаны.
В воздухе гулко просыпался мелкий горошек барабанного боя.
Холопи упали ниц.
Ушатов сдержал коня и медленно проехал к хоромам, милостиво кивая людишкам.
На крыльце стояли дети боярские и Василий.
— Добро пожаловать, господарь, — хором протянули они и поклонились.
Едва ответив на поклон, князь вразвалку пошёл в хоромы.
— Одначе не ласков с худородными воевода, — насмешливо скривил губы Выводков.
Остальные сочувственно поглядели на него и о чём-то зашептались вполголоса.
— Не сдожидаться же нам, покель боярин повыгонит нас со двора, — зло объявили они тиуну. — Авось после роздыху спошлет за нами.
И ушли в деревеньку.
* * *
Спекулатари и подьячие сбились с ног, добывая добавочные оброки на устройство пира Ушатовым.
А князь решил так отпраздновать своё возвращение, чтобы всем соседям не позабыть того пира до скончания живота.
Посадские и городские людишки, крадучись, зарывали добро своё в землю, — знали, что на холопьи достатки широко не разгуляться боярину.
Ушатов сам ходил по амбарам и злобно ругался:
— В кои веки не можете угодить господарю! Псы!
На дворе с утра до ночи толпились согнанные для наказания холопи.
Под ударами батогов они ползали на коленях перед катами, клялись, что отдали всё.
— Посады богаты! — ревел Ушатов. — В посадах похлопочите для господаря!
— Забьют! Обетовались стрелами потчевать.
— Секи! До единого!
И когда согнали людишек и в первую очередь подняли на дыбы детей, староста объявил, что мир согласен идти за добычей на посады и город.
Точно орды татарские прошли по губе. Полыхали пожары, свистели стрелы и небывалыми стаями дятлов токали беспрерывные выстрелы.
Холопи рвались в огонь, грабили всё, что попадалось под руку, шли, не задумываясь, на верную смерть.
Стоило ли думать о животе, когда возвращение в вотчину без добычи сулило ту же лютую смерть?
* * *
Ушатов, послушный царёвой грамоте, скрепя сердце пригласил на пир Василия с его отрядом.
Прямо из церкви хозяин прискакал в усадьбу и, остановившись у крыльца, с поклонами пригласил в трапезную своих соседей-бояр.
Последними вошли Выводков и боярские дети.
— Показали бы милость, присели бы, — развязно предложил розмысл товарищам и шлёпнулся на лавку рядом с Горенским.
Князь негодующе вскочил. За ним тотчас же поднялись другие бояре.
— Кто сей безродной? Аль вместно тебе с ним, хозяин, за одним столом пировать?
Выводков облокотился на стол и, взглянув через плечо на Горенского, спокойно бросил:
— Яз — дворянин, Василий Григорьевич Выводков, розмысл царя Иоанна Четвёртого Васильевича.
И, властно:
— Кланяйтесь имени государеву! Вы-ы!
Ушатов, едва сдерживаясь, подошёл к Выводкову.
— Не чмути!.. Пожалуй гостей моих милостью. Сядь с людишками своими за сей вон стол.
Дети боярские, довольные своим начальником, не двинулись с места.
Один из них налил корец вина.
— Пей, други, за розмысла царя Иоанна!
Ушатов беспомощно развёл руками и, склонившись к уху Горенского, о чём-то умоляюще зашептал.
— Для тебя токмо, Михеич, — жертвенно выдохнул гость и сел рядом с Выводковым. За ним угрюмо заняли свои места остальные.
Хозяин, немного успокоенный, поднял кубок:
— За земщину преславную, коей держится во все роды земля Московская.
Розмысл взялся было за кубок, но тотчас же сердито отставил его.
Горенский ехидно хихикнул.
— Аль не солодко вино за господареву честь?
— А не ведомо тебе, князь-боярин, что ни едино вино не солодко, коли пьёшь его поперёд здравицы государю преславному?! — запальчиво брызнул слюною в лицо соседу Василий. И, поднявшись, гордо запрокинул голову. — За царя и великого князя всея Русии — за него, примолвляющего и малого и великого не по племени-роду, а за службу за верную!
Все молча осушили ковши.
Не обращая внимания на бояр, отряд усердно потчевался вином и яствами. Два десятка рук то и дело тянулись через столы за закусками.
Василий, возбуждённый недавнею перебранкою, быстро захмелел, но не отставал от других и продолжал пить, каждый раз чокаясь с кубком Горенского.
Наконец он не перенёс упорного молчания соседа.
— Ты вот боярин… доподлинно… И ума, сказывают, у тебя палата. А яз смерд… И, выходит, должен ты уразуметь…
Князь вкусно глодал свиной хрящ и смотрел куда-то в сторону. Выводков облизал промаслившиеся пальцы свои и обнял боярина.
Ушатов топнул ногой.
— Не займай!
Выплюнув на стол изжёванный хрящ, Горенский резко оттолкнул розмысла.
— Отпустил бы ты нас, Михеич. Не то не стерпеть издевы от смерда!
Дети боярские одобряюще поглядывали на товарища и, предвкушая свар, потирали довольно руки.
— Кой ты смерд, коли «вичем» пожалован?! Неужто спустишь обидчику?!
Василий встал и сжал в кулаке тяжёлый кубок.
— Со смердом невместно тебе?! А вместно ли хлебом да вином смердовым потчеваться?
Подмывающею волной подкатывались к груди и туманили рассудок хмель и ненависть.
— Нечистый его устами глаголет, — испуганно перекрестился Горенский.
Бояре шумно вышли из-за стола.
— Спаси тебя Бог, Михеич, а мы ужо в другойцы к тебе пожалуем!
Василий не унимался.
— Не люба правда-то? Вкусен, зрю яз, хлеб холопий?!
— Умолкни! — пронзительно взвизгнул Ушатов. — Иль впрямь пришёл на Русию антихрист?! Иль впрямь терпети безгласно нам, како смерд поносит господарей?
Не помня себя, он схватил со стола корец и замахнулся на обидчика.
Выводков слегка пригнулся и, изловчившись, размозжил братиной череп Ушатову.
— Вот же тебе жалованье от смерда!
* * *
Вдова Ушатова, остриженная, по обычаю, в знак печали по умершем муже, стояла перед всхлипывающим сынишкой и нежно утешала его:
— Ты, Лексаша, не плачь. Свободил нас Господь от батюшки твоего — на то его воля. — Она подняла мальчика на руки и благодарно взглянула на образ. — Будем мы ныне с тобой, Лексаша, яко те птицы небесные. Ни сечь нас некому стало, ни в терему под запором держать.
Лексаша встряхнул каштановой головкой и вытер кулачком слёзы.
— А на злодея того пустишь меня поглазеть?
— Како на дыбу погонят его, — поглазеешь.
— На дыбу? — мальчик восхищённо обвил ручонкой материнскую шею.
— И не токмо на дыбу его, окаянного, а и в огне пожгут душегуба!
Сорвавшись с рук, Лексаша закружился по терему. Боярыня строго погрозилась:
— Грех. Не веселью ныне положено быть, а туге превеликой.
Из дальнего терема, монотонно, точно шмелиное жужжание, доносился голос монаха, читающего Псалтырь.
Поглядевшись в проржавленный листок жести, Ушатова мазнула себя по лицу белилами, угольком подвела брови и пошла к покойнику.
В тереме, у дубового гроба, стояли соседние вотчинники. На дворе, согнанные тиуном, голосисто ревели бабы.
Безучастно вперившись в изуродованный лоб Ушатова, жужжал под нос монах.
Когда пришло время выносить гроб и иерей сунул в губы покойника три алтына на издержки в дальней дороге к раю, вдова вдруг повалилась на пол и запричитала:
— Не спокидай! Пошто гневаешься на мя, сиротинушку?! Аль не добра яз была?! Детей мало тебе народила?!
Плакальщицы дружно подхватили причитания и дико завыли на всю усадьбу.
Лексаша с любопытством следил за матерью и наконец, не выдержав, ткнулся в её ухо губами:
— Ты пошто исщипалась?
— Уйди! — оттолкнула его Ушатова и ещё с большей силой незаметно царапнула себя по груди, чтобы как-нибудь вызвать слёзы на предательски сияющих глазах.
