Столичный доктор. Том II (СИ) - Вязовский Алексей
Тихо скрипнула дверь, вошел Бобров.
— Надо у вас этого Моровского переманить. Будет и про меня писать такие статьи. Еще и иллюстрации какие замечательные! Ну, пора, Евгений Александрович. Прошу за мной.
Отвел он меня не куда-нибудь, а в лекционный зал. Студиозусы были, но на галерке. А в первых рядах… Всё руководство Московского университета, наверное. По крайней мере, ректор Некрасов, похожий на старичка-боровичка из старинных советских фильмов-сказок, присутствовал. И декан медфака Нейдинг демонстрировал суровый лик судебного медика с тридцатилетним стажем. Иных я не знал. Кроме знакомцев и приятелей — Дьяконова, Филатова и Россолимо. Хотя и Иван Михайлович здесь же, приветливо улыбается. Надо будет узнать, что там его гаврики делают с группами крови.
Ректор, узрев меня, брошенного Бобровым у входа, взгромоздился за кафедру.
— Господа, не будем долго тянуть. Все мы собрались здесь по очень приятному поводу. Императорский Московский университет, ректором которого я являюсь, поздравляет господина Баталова Евгения Александровича с присвоением звания экстраординарного профессора хирургической госпитальной клиники. Это сделано в честь признания выдающихся достижений на медицинском поприще. Поприветствуем нашего коллегу!
Раздался гром аплодисментов.
Глава 21
Охренеть и не встать! Я поднялся на трибуну к ректору, пожал руку. И еще одну. И еще. Коллеги тоже вылезли из-за парт первого ряда, начали поздравлять. Аплодисменты все не стихали и не стихали. Секунд десять, наверное. После Боброва, подняв руки и призвав к тишине, на трибуну вышел Россолимо. И выдал такую комплиментарную речь, что патока полилась из всех щелей. Вспомнил мне все. Зеленку, стрептоцид, суп Моро, схему реанимационных мероприятий, скорую… Мне даже захотелось проверить, не появилось ли у меня свечение вокруг головы, а то мало ли что…
— А операции! — он потряс несколькими журналами, которые принес с собой. — Новый метод резекции кишечника, операция на сердце. Кто может из вас похвастать, что работал с миокардом? Четыре полноценные научные публикации в ведущих медицинских журналах. Всего за полгода. Ланцет! Дойчес Эрцтеблатт! Это, господа, уже европейский уровень!
После таких восторженных аттестаций, меня попросили сказать речь.
— Вы, батенька, теперь самый молодой экстраординарный профессор в истории университета, — пробасил ректор. — Каково вам?
Очень я хотел сказать пару ласковых «Некрасовым». Как выкинули меня с кафедры, как отчисляли студентов — взять того же Винокурова-младшего… Но придется говорить приятные банальности.
— Хочу выразить благодарность всем медицинским работникам за их труд и преданность профессии. Наша работа — это не только спасение жизней, но и помощь людям в сохранении здоровья. Необходимо всегда помнить об этом, — я посмотрел на столпившуюся вузовскую профессуру. — Особую признательность хочу выразить руководителям нашей альма матер. Благодаря вам мы можем обмениваться опытом и знаниями, узнавать о новых технологиях и методах лечения. Именно в университете начался мой научный путь под руководством профессора Талля.
Народ оживился, даже раздался выкрик с галерки:
— А что там с его архивом? Какую панацею нам дальше ждать?
— Боюсь, вы немного переоцениваете значение архива, там указаны, так сказать, магистральные направления, но «крутить колеса» приходится нам в «Русском медике». Если не верите — можете заглянуть в клиническую лабораторию. Там как раз именно сейчас идут сложные поиски лекарства, которое, надеюсь, будет эффективно действовать против подавляющего большинства существующих бактерий. Но эти опыты, увы, пока нельзя назвать успешными.
Надо себе потолще слой соломки подстелить. На случай открытий пенициллина. Не архивом Талля единым, так сказать…
Я почесал затылок. Ладно, речь произнес, надо проставиться теперь. Не будет фуршета — не поймут. Ресторан какой-нибудь? «Славянский базар»? «Яр» или «Стрельна» с цыганами? Приглашения всем присутствующим пришлю, это само собой. Потом подумаю. Всё равно не сегодня — такие вещи надо готовить загодя.
Сложилось впечатление, что о моем назначении знали все, кроме меня. На станции собрался самый натуральный несанкционированный митинг. С возложением цветов и раздачей алкогольных напитков. Я такую фигню на работе не приветствую, потому что очень быстро теряется контроль. Смотришь — и уже любое мало-мальски значимое событие превращается в гулянку с песняком. Вот вы только дернули по соточке, не успел отвернуться, а уже откуда-то появляется гармонист, а бухгалтерия всем составом отплясывает «Барыню» на столе. Со всем сопутствующим панибратством и падением начальственного авторитета. И потом начинается: «Саныч, мне до получки червонец займи…». А червонцы нынче золотые пошли — в стране идет денежная реформа, так и разориться можно.
Но сегодня — ладно. Потерплю немного. Насчет самого молодого профессора, это Некрасов, наверное, загнул. Должны быть в истории универа и персоны помоложе. Могли бы, конечно, дать звание почетного доктора. Не путать с почетным профессором, которого присваивают после четверти века службы в качестве намека, что пора бы и мемуары начинать писать. А вот доктор — самое оно, вообще ни к чему не обязывает. Но за экстраординарным профессором стоят еще и две тысячи в год. За эти деньги можно трех лаборантов нанять. Или двух. А я за это — пару лекций. Или показательных операций.
Подошел с поздравлениями Моровский, начал рассказывать, как благосклонно к нему отнеслась судьба, дав возможность работать рядом со мной. И прочие, приятные уху, но совершенно бесполезные любезности. Осторожно намекнул, что мое «профессорство» одобрено на самом «верху». И даже пролоббировано.
— Вацлав Адамович, сегодня видел у Боброва вашу статью об операции на сердце… — вопрос моих «долгов» мне был неприятен и я решил поменять тему.
— Да, вы сами визировали текст перед отправкой…
— Помню, было. Но почему у нас нет этого журнала?
— Как это «нет»? — удивился поляк. — Получен неделю назад, подшит, папка в вашем кабинете. Я вам докладывал… В клиническую библиотеку копия также куплена. Уже расписана на две недели вперед.
— Заработался совсем. Спасибо, Вацлав Адамович.
Ну всё, пора пить пирацетам, память улучшать. Хотя его нет, наверное. Ну тогда ехать отдыхать от этого бесконечного дурдома. Теперь я смутно припоминаю, что Моровский мне и журнал показывал, и даже папку с публикациями, которые он аккуратно подшивает, вспомнил.
Наступил момент обязательного фотографирования. Для летописи «Русского медика». Виктория Августовна, наш штатный фотограф, с новеньким аппаратом наперевес дала сигнал. Выстраивает вокруг виновника торжества слегка поддатый народ по одному ей известному алгоритму, перегоняя участников с места на место. Стоп, не понял, а что это за ассистент появился? Я такого на работу не принимал. У меня пиар-служба состоит из одной девицы Талль на ноль целых одну десятую ставки.
— Кто это? — поинтересовался я, когда Вика вдруг заняла свое место в строю. Рядом со мной, естественно.
— Так приезжал вместе с Гиляровским, фотограф, Матвей.
Точно, та же прическа в стиле «мне парик не нужен» — волосы висят по плечам, усики подкручены… Творческая личность, короче. Но не господин Какеготам, не Матвей Батькович, а просто по имени? Червячок подозрительности и ревности грызнул моё сознание. Так, на мгновение буквально. А дальше пришлось держать улыбку и пытаться не сдвинуться с места — скорость переноса действительности на фотопластинку всё ещё далека от желаемой.
Кстати, господин Матвей прибыл к нам не просто так. Его притащил в качестве сопровождающего сам дядя Гиляй. Решил домучить меня расспросами. Шутка, конечно. Беседовать с Гиляровским — одно удовольствие. Глыба, а не человек. И лишнее упоминание в прессе нам не помешает. Больше вызовов — шире денежный поток. Как-то так. И я старательно улыбался в объектив, и без устали пытался объяснить, чем мы здесь занимаемся, таким образом, чтобы понятно было всем без исключения.
