Андрей Биверов - Мятеж не может кончиться неудачей
Сегодня на Рождественке посетителей было немного. Это в воскресные дни и по праздникам трактир был всегда битком набит завсегдатаями, большей частью уже пьяными или же явившимися «чуток добавить». Но такие дни Савелий Иванович не жаловал, предпочитая проводить их, как это было заведено у них в общине, в кругу семьи, чинно, степенно.
В будни же зал трактира частенько был полупустым: большинство столов в трактире были именными, закрепленными за постоянными посетителями, и до известного часа никем не могли быть заняты, кроме своего владельца. Так было и сегодня.
Пройдя по залу и поприветствовав присутствующих, Мохов подошел к своему столу и поздоровался с сидящим рядом приятелем, купцом Сосновским, с которым у него изредка бывали общие дела:
— Доброе утро, любезный Василий Митрофанович. Что-то новенькое читаете? — заинтересовался Мохов, увидев в руках своего давнего знакомца и традиционного собеседника газету с незнакомым названием «Переводная Пресса». Из газет в последние месяцы самыми популярными стала «Метла», издаваемая под редакцией самого Достоевского, и сатирический «Колокольчик», издаваемый Лесковым. Хотя «Метлу» Савелий Иванович не жаловал — уж больно жесткой была политика редакции. Да и материалы в ней были подобраны такие, что купцу, если сердечко пошаливает, лишний раз и читать не следует.
— Здравствуйте, Савелий Иванович, присаживайтесь, — приглашающе похлопал по спинке соседнего стула Сосновский. — Сегодня утром общался с Гришиным, из казначейства, он и презентовал сей экземпляр. И в самом деле, прелюбопытнейшее издание! Как я понимаю, предназначенное для государевых чиновников, дабы они в курсе были как отечественной политики, так и настроений за границей. Публикуются в нем переводы статей из иностранных газет и журналов, причем из самых известных — «London Times», «Figaro», «The New York» и множества других. Вот почитайте, — протянул он пару уже прочитанных и отложенных им в сторону страниц Мохову.
С опаской взяв предложенное, Савелий Иванович задумчиво протянул:
— Ну что ж, ознакомимся, пожалуй.
Присев за столик Мохов подозвал полового и попросил себе порцию осетрины с хреном, дымящийся каравай черного хлеба, ботвиньи с белорыбицей и сухим тертым балыком, тарелочку селянки из почек и серебряный жбанчик с белужьей парной икоркой. Ну и, конечно, десяток расстегаев с разными начинками, а вдобавок красного байхового чая в огромной именной чаше, положенной ему как завсегдатаю.
В ожидании заказа Савелий Иванович погрузился в чтение. Газетка была небольшой, едва ли в дюжину листов, но ее содержание…
Первой в глаза бросилась заметка из североамериканского «The New York» с громким названием «Великое Противостояние в России». Заинтересованный броским заголовком, Мохов принялся читать.
Закончив чтение, купец заулыбался. Судил американец, конечно, со своей колокольни, но тон статьи Савелию Ивановичу понравился — писал газетчик ярко, искренне радуясь русским успехам и огорчаясь от неудач. А вот следующую статью, из французского «La Figaro», Мохов дочитал через силу. Француз с немалым апломбом рассуждал о последних польских и петербургских событиях. Особенно задело купца высказывание, что недавнее покушение на российскую императорскую семью было вызвано тем, что «свободолюбивые поляки, поставленные в невыносимые условия оккупационными властями, и сочувствующие им истинные представители русского дворянства нашли лишь такой, жестокий, но оправданный способ заявить протест против самодержавной тирании». После этих слов читать до конца статью Савелию Ивановичу резко перехотелось, но он пересилил себя и просмотрел все-таки ее по диагонали, то и дело спотыкаясь на фразах типа «азиатская дикость русских», «неисчислимые преступления царизма» и «присущая славянам рабская покорность».
С трудом пересиливая гаев, Савелий Иванович наконец дочитал статью до конца и, оторвавшись от газеты, спросил у товарища:
— Василий Митрофанович, а верно ли переводят эти писаки? Уж больно мало верится, что французы то говорят, что здесь пишется. Они, конечно, те еще стервецы, но чтобы так…
— Нет, дословно переводят, — покачал головой Сосновский. — В каждой статье указаны источники. Мы с Павлом Петровичем Першиным проверяли. Он хорошо и аглицкий, и французский знает, сравнили статьи в этой газетенке с исходными. Все слово в слово.
— Да неужто? — удивился Мохов и добавил с досадой: — Ну и сволочи тогда у Париже живут!
— Нешто со статьи Анри Глюкэ начали? — заулыбался собеседник. — Это вы еще до заметки Луиса Солидинга из британского «Гардиана» на третьей странице не дошли.
— А что там? — заинтересовался Савелий Иванович, пролистывая газету.
— Пишут, что, дескать, все русские — безбожники и пьяницы и все несчастья, сыплющиеся на эту страну, — следствие природного рабства народа и деспотизма царей.
Мохов нахмурился. Будучи старовером, он не слишком жаловал ни царя, ни официальную раскольничью церковь, да и к крепким напиткам был порой неравнодушен, но вот слова Сосновского про безбожников и рабство больно ударили его по живому. Да еще и неприятно резанули слух слова приятеля про «эту страну».
— Ты, Василий Митрофанович, говори, да не заговаривайся, — отрезал купец, нахмурившись, — страна эта нам Богом дадена, и слова ты свои возьми назад.
— Полно вам, Савелий Иванович, — рассмеялся Сосновский, отставляя в сторону тарелку с стерлядью и промокая губы шелковым платком, — это же не я сказал, с чего мне их брать назад. Кроме того, с чего это ты вдруг так за царя выступать стал?
— Я не за царя говорю, — начал распаляться Мохов, — я за Родину нашу говорю, обижаему писаками европейскими. То, что пишут они, — вранье сплошное. Признай, Василий Митрофанович!
— С чего вдруг? — скривил губы собеседник. — Верно пишут. Тирания и есть. Вот только признать всем невмочно! Что, как не деспотизм, есть ограничение наших природных прав и свобод? Права на слово, к примеру. Кому, как не цивилизованному европейцу, указать на это?
— Да как у тебя, Василий, язык сказать такое повернулся, — прорычал Мохов собеседнику, поднимаясь. — Это что, по-твоему, ради свобод твоих можно красть, убивать, предавать? Новорожденного младенца убивать?
— И можно, и нужно! Что перечисленное тобой значит по сравнению со свободой миллионов? — пафосно провозгласил Сосновский, откидываясь на спинку стула, и сам же ответил: — Ничто! За свободу должно пойти на любую подлость, любую низость — и она будет оправдана! Высокая цель оправдывает любые средства.
— Ты! ТЫ! — не находил, что сказать в ответ купец. — ДА Я ТЕБЯ!!!
Сосновский судорожно отодвинулся от стола, пытаясь отдалиться от не на шутку разъяренного собеседника, но тот уже поднялся во весь свой немалый рост и навис над ним грозовой тучею. Размахнувшись, Савелий Иванович впечатал пудовый кулак в лицо бывшего приятеля. Сосновский слетел со стула и, как опрокинутая кегля, полетел в глубь зала. Отшвырнув мешающийся стол, Мохов устремился за ним, но в него тут же вцепились трое трактирных половых. Словно охотничьи псы на медведе, висели они у него на плечах, не давая добраться до поверженного соперника. Однако купец не терял надежды и медленно, но верно двигался вперед, и лишь когда к удерживающей купца троице подоспела помощь в лице поваров и охранников, Мохов сдался.
— Ладно, ладно, уйду я, — кричал он, выпроваживаемый из трактира, — но слышишь, Митрофаныч, не друг ты мне боле! Не друг!
Глава 17
И СНОВА ПОЛЬША
По брусчатым мостовым Варшавы мерно цокали копыта. Всадники покачивались в седлах, лениво озирая окрестности. На красных воротниках и обшлагах красовались желтые гвардейские петлицы, показывая, что едет не кто-нибудь — Казачий лейб-гвардии полк! Прохожих на улицах практически не было, да и те, кто были, едва завидев казачьи красные полукафтаны и темно-синие шаровары без лампасов, старались не попадаться на глаза. Слишком уж грозное имя завоевали себе гвардейцы-казаки за последние месяцы.
Перевод лейб-гвардии полка в Польшу из вверенной им ранее Литвы состоялся поздней зимой и случайно почти совпал по времени с трагическим покушением на императора. Едва прибыв из почти уже замиренного Западного края в казармы Варшавской крепости, еще не успев толком расквартироваться, казаки уже на следующее утро были спешно собраны командиром полка, генерал-майором Иваном Ивановичем Шамшевым во внутреннем дворике. Пока заспанные, недоумевающие донцы строились, втихомолку гадая, что за новости принесет им начальство, во дворике крепости появились новые лица. Вместе с Шамшевым к гвардейцам вышел и сам генерал-губернатор, Муравьев. Оба были бледны, суровы и молчаливы, что заставило казаков внутренне подобраться в ожидании недобрых вестей. Речь начал командир полка:
