Иван Евграшин - Стальной лев революции. Восток
— Знаю, дяденька. Сказали уже про вас.
— Где ж тебя так приложило-то, Рома?
— Под Уфой, Андрон Григорьевич.
— Эвон где! — Присвистнул Селиванов. — Далеко ты от дома забрался-то, болезный.
— В Новониколаевск добираюсь. Мои там устроились. Успели сбежать от большевиков, — солдатик горестно вздохнул. — Теперь обузой им стану. — Парень кивнул на пустой правый рукав шинели, заправленный за ремень.
— Это ничего. Главное — живой, да и родичи уже недалече.
В санитарном поезде парень из Ижевска оказался в одиночестве, так как другим солдатам оказалась неинтересна его исключительность. Рассказы парня обычно прерывали, говоря: «Тебя, барчука, не поймешь», и возвращались к своим крестьянским разговорам.
Покурили и разговорились о нелегкой доле, ранениях, боях и походах. Андрон сочувствовал юному калеке, а Столяров, уставший от одиночества, увидел внимательного и соболезнующего слушателя, которому можно излить душу. Селиванов внимательно слушал рассказ про ижевцев, завод и житье-бытье молодого калеки. Его действительно это заинтересовало, хотя в общих чертах история повторяла происходившее в Воткинске.
— Говорят, богато вы жили. Правда, али врут? — Андрон скрутил еще две самокрутки и передал одну Роману. Тот с благодарностью ее принял.
Закурили. Сизый дым заполнил тамбур, и слова безрукого солдата о жизни на ижевском заводе звучали в этом мареве как старая добрая сказка.
— Хорошо жили, — рассказывал Столяров. — Работал у нас только отец. Мастером в Заводе. Мама сидела дома. Нас у них семеро.
— Голодали? — Селиванов сочувственно смотрел на собеседника. После ранения и ампутации руки Столяров выглядел изможденно.
— Никогда голодными не бывали. Всегда в доме водился хлеб — мама сама пекла. В загнетке каждый день стоял чугунок с кашей или мясными щами. Сметана, молоко, масло, сахар — все было. Летом на огороде зелень, овощи. В подполе картошка, окорока. Отец придет с работы, вся семья дружно садится ужинать. — От этих воспоминаний на глаза молодого солдата навернулись слезы. Он всхлипнул и утер рукавом шинели глаза:
— Всегда досыта ели. Отец и дед зарабатывали много, поэтому денег на еде у нас не экономили. На все хватало.
— Куды ж тратили-то?
— Библиотека у нас в доме своя была. Еще дед книги собирать начал. Собрание Брокгауза и Ефрона, энциклопедия «Гранат»… Я больше всего любил «Ниву». Выписывали книги и журналы по металлургии, механике, оружейному делу, по прикладному искусству, а еще охотничьи альманахи.
— Чего охотничьи? — переспросил Андрон. Слово «альманах» он слышал впервые.
— Альманахи — это журналы такие, в которых рассказы, статьи по охоте, картинки разные. На рисунках звери разные нарисованы, охотники с собаками.
— А эти, манахи, зачем выписывали?
— Так у нас все, почитай, охотились. Леса никто не боялся. Как моя мать говаривала, лес и накормит, и укроет, и от лихого глаза убережет. Вот и ходили кто по грибы, кто по ягоды, а то за утками на болота. На зверя вообще круглый год охотились. В каждом доме винтовки, ружья, карабины. Дед мой, который по матери, отцу на День Ангела подарил ружье с серебряным чернением. Сам делал. А родитель мой, когда мне тринадцать исполнилось, собрал малокалиберный карабин, простенький, но удобный и по росту. Сказал тогда мне — привыкай, пора уж!
— Я сам, бывало, по зиме возьму ружьишко, кликну собачку, да и подамся пострелять, — Селиванов добродушно засмеялся. — Собачка у меня маленька была, а дюже злая. Тяпка прозывалась. Завсегда на цепи ее держал.
— А чего так?
— Как не спустишь — к яркам подбирается. Одну зарезала было. А веревки грызет, не напасешься.
— Дед мой псарню держал. У него восемь охотничьих собак жили. Порода у нас ценилась. В детстве я как-то открыл задвижку и зашел в вольер, а там здоровенный пес. Тяну его за брылья, а он только клыки скалит, но не бросается. А дед увидел, испугался и за мной. Ворвался в вольер и выкинул меня оттуда. Вот тогда я тоже напугался.
Столяров зажмурился от воспоминаний и засмеялся:
— Дед, помню, ругается, я реву как оглашенный. Мать прибежала, чуть не упала.
Как раз докурили и пошли в вагон. Селиванов проводил собеседника до его места и остался послушать еще. Столяров дрогнувшим голосом попросил не уходить. Когда он продолжил свой рассказ, Андрон понял, что солдатику и не нужны его вопросы. Просто парнишке надо поговорить с кем-то. Соседи тоже проявили внимание к рассказчику, но скорее из уважения к Селиванову и от скуки, чем по каким-то другим причинам. Кроме них, послушать ижевца собрались несколько солдат из соседних купе.
— У деда моего, — продолжал тем временем вспоминать Роман, — есть замечательный ижевский нож. Сталь звонкая, нетупящаяся, ручка костяная, с вырезанным и выжженным узором. Дед очень любит этот нож. И свои ружья: «зауэр» и старую одностволку с очень красивым изогнутым резным ложем из ореха.
Взгляд парня затуманился:
— А дома у нашей семьи в Ижевске какие! Добротные бревенчатые избы с высокими крылечками, с сенями, с тремя окнами на улицу, все в резных наличниках, с двойными рамами. Внутри светлые горницы, сосновые полы, тепло зимой и прохладно летом, просторно и удобно. В доме все необходимое: печь, полати, точеная мебель с гнутыми ножками, резными спинками и башенками с узорами, кресла, диваны, этажерки. А добро и рухлядь хранили в больших кованых сундуках.
— Богато жили, ничего не скажешь, — Селиванов покачал головой, жалея паренька и его потерянную жизнь. Между тем, Роман продолжал свой рассказ.
— Жалко на гитаре теперь не поиграть. Меня бабушка научила, Царствие ей небесное. Хорошая она была. Умная, очень начитанная, все всегда помнила. Стихи сама слагала и перекладывала на музыку. А как играла на гитаре и мандолине! Заслушаться можно. Любую музыку только послушает, тут же наиграет, если инструмент под рукой. С удовольствием певала романсы под гитару и меня тоже приучила. Мы с братьями даже составили семейный оркестр. Играли на гитарах, на гармониях, на скрипке, на духовых инструментах. Как начнем играть, так со всех кварталов приходили послушать. И в Заводе играли. А начальство не только не запрещало, а хвалило. А мама водила меня в класс рисования и сценического искусства.
При этих словах Андрон недоуменно и несколько потерянно улыбнулся. Ему рассказ Романа оказался в диковинку. Некоторых слов он просто не понял, как например — «сценическое искусство» или «мандолина», но по интонациям и лицу Столярова видел, что они означают для калеки что-то близкое и очень-очень теплое и родное. Переспрашивать казалось не с руки, и Селиванов продолжал слушать. Про себя он думал:
«Экий барчук, а тоже ему перепало».
Солдаты, слушающие рассказ, украдкой посмеивались, но не прерывали парнишку. Тем временем ижевец рассказывал дальше:
— А когда я подрос, отец отдал меня учиться в гимназию. Братья мои тоже выучились.
Все охотно к знаниям тянулись. После занятий помогали отцу в его мастерской. Он за нами смотрел строго, говаривал, что учеба — прежде всего.
Селиванов не переставал удивляться. У него никогда не бывало свободного времени, да и у детей его тоже. Все работали от рассвета и до заката, а бабы еще и пряли или шили до полночи.
— Вишь как, ты не токмо грамотный, а еще и ученый. А в подмастерьях-то бывал или токмо у бати, а потом сразу на завод рабочим?
— Как без этого? В двенадцать лет отец отправил меня на подработку к своему другу. Вот у него я и был в подмастерьях.
— За вихры-то таскали?
Столяров настолько удивился этому вопросу, что даже замолчал на некоторое время. Недоуменно пожал плечами, — Никогда. Я же не ленивился, чего меня таскать?
Андрон покачал головой, а один из слушателей, одноногий инвалид, вступил в разговор:
— Вот у меня знакомец один, из рабочих. Так он рассказывал, что отец привез его в город, отдал в мастерскую и сразу уехал. Краюху хлеба оставил, да гривенник. И не к другу своему, а туда, где подмастерье нужон был. Сытому отчего не учиться-то? А если завсегда жрать охота, где уж тут ученье без битья-то? Вот ты про урок думал, а он о горбушке хлеба. Видно, паря, не голодал ты никогда. И, слава Богу.
— А с чего голодать-то? — Роман удивленно посмотрел на говорившего. — Не только мы, а, почитай, все ижевцы скотину держали. Мясо, молоко, сметана и масло не переводились. За каждым домом огород. Всегда в подполе картошка и морква. В бочках квашенная капуста, соленые огурцы, грибы, банки с вареньем, туеса и бочата с медом. Если надо чего — в деревню ехали. Родичи в окрестных деревнях почти у всех. У кого в Завьялове, Паздерах, Старых Зятцах, Чутыре, что к северу. У других в Каракулине, что к югу от Завода. С деревень везли шерсть. Бабушка сама вязала теплые вещи. Да много всего везли. У нас и лошади свои были, и телеги. У отца моего шарабан, а у деда и коляска своя. Не то, что только мы не голодали, а в вотякских да и русских селах, бывало, по пять-шесть лет стояли необмолоченными «быки». Их особым способом собирали скирды — некуда хлеб ссыпать. На ижевские пекарни и так хватало с перебором, и мука всегда первосортная.
