Никита Сомов - 13-й Император. «Мятеж не может кончиться удачей»
Однако пролистав ещё несколько статей, купец в конец разочаровался в новой газете. Контекст её статей был сугубо политическим и касался исключительно внешней политики, к которой Мохов был абсолютно равнодушен. Кроме того, общепренебрежительный тон иностранной прессы по отношению к родной стране, поначалу лишь слегка резавший глаз, по мере чтения вызывал все большую и большую неприязнь. Казалось бы все говорило о том, что газету следует выкинуть и забыть, однако что-то по прежнему держало его, заставляя читать статью за статьей. И чем дальше читал газету Савелий Иванович, тем больше портилось у него настроение и рождалась злость на иностранцев, считавших себя вправе без зазрения совести судить и поучать русских. Очередную статью, из французского 'Lе Figaro', Мохов дочитывал через силу. Неведомый ему француз с немалым апломбом рассуждал о последних польских и петербургских событиях. Особенно задело купца высказывание, что недавнее покушение на российскую императорскую семью было вызвано тем, что 'свободолюбивые поляки, поставленные в невыносимые условия оккупационными властями, и сочувствующие им истинные представители русского дворянства, нашли лишь такой, жестокий, но оправданный способ заявить протест против самодержавной тирании'. После этих слов читать до конца статью Савелию Ивановичу резко расхотелось, и он с отвращением отшвырнул газету в сторону и обратился к сидящему рядом Сосновскому, который и теперь расслаблялся распечатал уже второй графин беленькой:
- Орест Гавриилович, а верно ли переводят эти писаки? Уж больно мало верится, что французы то говорят, что здесь пишется. Они конечно те еще стервецы, но чтобы так...
- Нет, дословно переводят, - покачал головой Сосновский, между делом опрокидывая в рот очередную стопку холодной водочки, - В каждой статье указаны источники. Мы с Павлом Петровичем Першиным, он хорошо и аглицкий, и французский знает, специально ямщика в адмиралтейство гоняли за ихними бумажками, сравнили статьи в этой газетенке с исходными. Все слово в слово.
- Да неужто? - удивился Мохов, и добавил с досадой, - ну и сволочи тогда у Париже живут!
- Что, словечки Анри Глюкэ за душу взяли? - заулыбался собеседник, обнажив мелкие, выщербленные зубы, - это вы еще до заметки Люка Солидинга из британского Гардиана на третьей странице не дошли.
- А что там? - заинтересовался Савелий Иванович, снова потянувшись за газетой.
- Пишут, что дескать все русские - безбожники и пьяницы, и все несчастья сыплющиеся на эту страну - следствие природного рабства народа и деспотизма Царей, - криво улыбнулся Сосновский.
Мохов нахмурился. Будучи старовером он не слишком жаловал ни Царя, ни официальную, раскольничью с его точки зрения, церковь, да и к крепким напиткам был порой неравнодушен, но вот слова Сосновского про безбожников и рабство больно ударили его по живому. Да еще и неприятно резанули слух слова приятеля про 'эту страну'.
- Ты Орест Гавриилович, говори да не заговаривайся, - отрезал купец, нахмурившись, - страна эта нам Богом дадена и слова ты свои возьми назад.
- Полно вам, Савелий Иванович, - рассмеялся Сосновский, отставляя в сторону тарелку с стерлядью и промокая губы шелковым платком, - это же не я сказал, с чего мне их брать назад. Кроме того, с чего это ты вдруг так за Царя выступать стал? Что ты от него хорошего видел?
- Я не за Царя говорю, - начал распаляться Мохов, - я за страну нашу говорю, обижаемую писаками европейскими. То, что пишут они про нас - вранье сплошное, признай то Орест Гавриилович!
- С чего вдруг? - презрительно скривил губу собеседник, - Верно пишут. Тирания есть, и не признать то невмочно. Вот недавно моего знакомца ни за что ни про что в крепость ... посадили.
- Это кого? - заинтересовался Мохов.
- Мишку Хорьковского.
- Так его же за сапоги негодные, рваные, которые он в Крымскую на сто тыщ целковых военному министерству продал, взяли. Он и в суде признался, - недоумевал Мохов. Дело Хорьковского, равно как и ещё дюжины таких же нечистых на руку 'поставщиков армии' недавно прогремело по всей столице.
- И что с того? Дело-то политическое, всяк знает - начнут тебя псы жандармские из охранки трясти - в чём угодно сознаешься. - отмахнулся от доводов Савелия Сосновский.
- Ты о чём говоришь, Орест Гаврилович, он же сам на всю Москву хвалился, как ловко это дело обделал, - сдвинул брови купец.
- Так ведь в прежние времена за то, что втюхиваем армейцам сапоги рваные и ткань гнилую никого не сажали, а сейчас начали. С чего вдруг? - изумился собеседник. - Это, Савелий, политика! А раз политика - значит и Мишка - узник политический.
- Не пойму я тебя, Орест Гавриилович, как он может быть узником политическим, если он - вор? - недоумевал Мохов.
- А кто в России не вор? - развел руками Сосновский. - Не обманешь - не продашь. В России - каждый вор. Князья первые кто были? Воры и разбойники, богатство награбившие и власть взявшие. Оттого нет порядка на Руси, что к людям потом и кровью, трудом ежечасным, богатство России добывающим, как ты Савелий и я, почтения нет. Кто мы для властей? Овцы, с коих шерсть они стригут, а при надобности - и под нож пускают. За границей, если ты богат, значит ты властью обласкан, - продолжал свою мысль Сосновский, - пусть ты сам вор, но дети твои уже ворами не будут, а внуки и вовсе будут благородными. А в России, - махнул он рукой, - богатому человеку от власти одни обиды и унижения. Не от Царя, так от губернаторов, не плеткой, так штрафом.
- Послушал я тебя, теперь и ты меня послушай, - прервал собеседника Савелий, хмуря брови, - нет в том чести, чтобы вора почитать. Злато, нажитое трудом неправедным, сердце жжет и душу губит грехом стяжательства. Богатство есть средство лишь, чтобы благодать и радость на земле плодить, церкви возводя, школы и здравницы! Ты же в речах своих иудеям, тельца золотого вместо Господа нашего почитавшим, уподобляешься и душу свою губишь.
-Ну и дурак ты Савелий, - откинувшись на спинку стула заявил Сосновский, с презрением глядя на Мохова, - знал что ума у тебя не велика палата, но сейчас ещё раз убедился. Ишь ты о Боге он вспомнил! Школы, здравницы ему подавай! - передразнил он купца. - Что толку их строить, коли они карман твой лишь опустошают? Или думаешь зачтется тебе на небесах, что ты попам толстым хоромы строишь? А вот шиш тебе, - внезапно вытянув руку вперед, ткнул торговец в лицо Мохова кукиш, - червей ты кормить будешь, а не арии ангельские распевать, - сказал он и визгливо засмеялся, запрокинув голову.
- Ты! ТЫ! - не находил, что сказать в ответ купец, - ДА Я ТЕБЯ!!
Сосновский судорожно отодвинулся от стола, пытаясь отдалиться от разъяренного собеседника, но тот уже поднялся во весь свой сажённый рост и навис над ним грозовой тучею. Размахнувшись, Савелий Иванович впечатал пудовый кулак в лицо теперь уже явно бывшего приятеля. Сосновский слетел со стула и тряпичной куклой полетел в глубь зала. Отшвырнув мешающийся стол, Мохов устремился за ним, но в его плечи уже вцепились трое трактирных половых. Словно охотничьи псы на медведе, висели они у него на плечах, не давая добраться до поверженного соперника. Однако купец не терял надежды высказать оппоненту все свои весомые аргументы и медленно, но верно, двигался вперед. Лишь когда на помощь удерживающей купца троице подоспела помощь в лице поваров и охранников, Мохов сдался.
- Ладно, ладно, уйду я, - кричал он, за руки выпроваживаемый из трактира, - но слышишь, Гавриилович, не друг ты мне боле! Не друг!
Сосновский тем временем, заботами хлопотавших вокруг него половых, поднялся с пола. Ухо его распухло и своим цветом и формой напоминало диковинный алый фрукт. С опаской прикоснувшись к больному месту, Орест Гавриилович тут же по-бабьи взвизгнул и отдернул руку.
- Скоты! Быдло! Не трогайте меня! - высвободился Сосновский из рук старающихся помочь половых. Встав и отряхнувшись он, прижимая руку к уху, заковылял к выходу, бормоча под нос: 'Чтоб вы сдохли здесь все! Уеду, завтра же уеду в Англию!'
* Текст здесь и далее содержит в себе подлинные цитаты из предисловия к первому выпуску журнала 'Вестник Европы', написанного М.М. Стасюлевичем 1 декабря 1865 г.
Глава 16
По брусчатым мостовым Варшавы мерно цокали копыта. Всадники покачивались в седлах, лениво озирая окрестности. На красных воротниках и обшлагах красовались желтые гвардейские петлицы, показывая, что едет не кто-нибудь, Казачий лейб-гвардии полк! Прохожих на улицах практически не было, да и те, кто были, едва завидев казачьи красные полукафтаны и темно-синие шаровары без лампасов, старались не попадаться на глаза. Слишком уж грозное имя завоевали себе гвардейцы-казаки за последние месяцы.
Перевод лейб-гвардии полка в Польшу, из вверенной им ранее Литвы, состоялся поздней зимой, и случайно почти совпал по времени с трагическим покушением на Императора. Едва прибыв из почти замиренного Западного Края в казармы Варшавской Крепости, еще не успев толком расквартироваться, казаки уже на следующее утро были спешно собраны командиром полка, генерал-майором Иваном Ивановичем Шамшевым во внутреннем дворике. Пока заспанные, недоумевающие донцы строились, втихомолку гадая, что за новости принесет им начальство, во дворике крепости появились новые лица. Вместе с Шамшевым к донцам вышел и сам генерал-губернатор Муравьев. Оба были бледны, суровы и молчаливы, что заставило казаков внутренне подобраться, в ожидании недобрых вестей. Речь начал командир полка:
