Дмитрий Шидловский - Пророк
Дмитрий Павлович устраивал всех, и от него не ждали сюрпризов. Тем более неожиданным оказалось его правление. Монарх, который, по замыслу авторов новой конституции, должен был царствовать, но не править, вдруг приобрел самый большой авторитет во всей российской политике. К его слову прислушивались, его предложения почти сразу принимали форму законов, его вердиктов ждали, как окончательных решений... Но самое удивительно, что все эти перемены произошли под влиянием не столько личности Дмитрия Павловича, сколько всего российского общества, внезапно увидевшего в новом государе тот символ объединения, которого так долго не хватало стране.
Дмитрий Павлович оказался, что называется, «царем народным»: еще не успев венчаться на царство, он вышел к толпе без охраны и беседовал с простыми людьми больше часа. Впоследствии такие его «купания в толпе», встречи с общественностью, участия в народных празднествах вошли в привычку, но тогда Россия пережила настоящий шок. Впервые за много лет правитель разговаривал с народом не через ощетинившееся штыками каре личной гвардии, не языком прокламаций и указов, а как первый гражданин среди равных.
Ни в тот, первый раз, ни позже никто даже не пытался покушаться на жизнь государя императора. Церковь утверждала, что это чудо и свидетельство заступничества высших сил, мне же всегда казалось, что неожиданная открытость власти и готовность говорить с народом обезоружили даже самых отчаянных экстремистов.
На девятый месяц своего правления государь добился возврата столицы в Санкт-Петербург, и этот, казалось бы, сугубо формальный акт впоследствии был воспринят как важнейший шаг к изменению государственной политики. Оккультисты потом несли околесицу о каком-то мистическом акте перехода от холопской, закрытой, зараженной ксенофобией и враждебной всему миру Московии, замкнувшейся в своих «кольцах», к блистательной Российской империи, стране, ориентированной на западные культурные ценности, и участнице «мирового концерта», со столицей на реке, устремленной в море, часть Мирового океана; политические обозреватели верещали о ловкости Дмитрия Второго, с которой он отсек коррумпированную и неэффективную бюрократию, расплодившуюся во время диктатуры, от нового правительства; экономисты увидели в этом добрый знак для бизнеса, а международники — примету сближения с западными державами. Так или иначе, но именно со дня переноса столицы большинство аналитиков начинали впоследствии отсчет того пути, который в конце концов позволил России играть первую скрипку на мировой сцене.
Слава Богу, у Дмитрия Второго хватило ума не повторять ошибки предшественников и не поддерживать ни одного из отечественных политиканов. Может быть, именно поэтому к концу тридцатых годов он сумел изрядно расширить свои полномочия. Всегда оставаясь над схваткой, он был арбитром, советчиком, рефери — словом, тем, кто в пылу любого конфликта мог сказать: «Сограждане, давайте найдем компромисс во благо России». И компромисс всегда находился, потому что все видели в государе лишь воплощенную волю своего государства, а в словах его — лишь призыв к работе на всеобщее благо.
И огонь смуты погас, как снег под весенним солнцем, растаяли экстремистские группки. Политические партии сели за стол переговоров и перестали организовывать многолюдные манифестации и митинги. Дума, в которую вошли политические партии, десять лет враждовавшие друг с другом, избрала коалиционное правительство и одобрило предложенную им программу реформ, а реформы на удивление удачно подтолкнули Россию к мощному экономическому росту. Даже производительность труда на предприятиях неожиданно повысилась без всяких видимых причин: объединенный народ забыл распри и взялся за работу. Вот это и было главное. Страна снова объединилась в единое целое, выстояла в страшной Второй мировой войне и продолжила развиваться уже под скипетром сына безвременно ушедшего Дмитрия Павловича, императора Александра Четвертого, а потом его сына, Павла Второго.
И вот уже с середины тридцатых годов Россия не знала, что такое покушение на государя. В первое время после реставрации монархии охрана резиденций государя была если не символической, то достаточно формальной и могла защитить скорее от нападений психопатов-одиночек, чем от хорошо организованного теракта. Но постепенно Россия играла все большую роль на мировой арене, фигура государя становилась все значимее в мировой политике, и охрана императорских резиденций усиливалась. Наиболее серьезно охранялась персона государя во время Второй мировой войны. Тогда, как говорили, нацисты даже готовили покушение на царя после разгрома на Минской дуге, когда судьба Рейха висела на волоске. Да и после, в период холодной войны, приходилось серьезно опасаться если не за жизнь государя, то за утечку конфиденциальной информации. Так что охрана царских резиденций становилась все более сложной и изощренной, использовала самые передовые разработки и научные достижения. И, естественно, одним из самых охраняемых объектов был Гатчинский дворец с прилегающим к нему парком.
Дивясь причудливости мыслей, приведших меня от созерцания туфель покойного государя императора и рассуждений об охране императорской резиденции к осознанию чудес, творимых единством народной воли, я подошел к берегу и остановился. Прямо передо мной, на другой стороне пруда, возвышался дворец, так похожий на немецкий замок. Он словно сошел с картинки учебника по истории средних веков, и мне вдруг представилось, как из этого замка выезжают закованные в латы рыцари. Едут в крестовый поход, или на войну с соседом, или за оброком с вассальных земель. А может быть, местный барон решил воспользоваться своим правом первой брачной ночи и поехал приглядеть себе местную красавицу, собравшуюся замуж.
«Интересно, — подумал я, — я бы смог так? Обдирать до нитки крестьян, облагать непосильным налогом города, грабить соседей? Наверняка ведь нет. Сидел бы в своем замке отшельником и что есть мочи избегал бы почетной обязанности повоевать и пограбить. А был бы крестьянином или ремесленником — что тогда? Грабительский налог еще стерпел бы... может быть. А если бы местный барон приехал насиловать мою любимую, мою невесту? Э, нет, шалишь. Этого бы я не стерпел. А если бы нашлось еще хоть полста, таких как я, которым честь дороже...»
Я представил толпу вооруженных вилами да косами ремесленников и крестьян. Мне привиделось, как озверевшая толпа врывается в баронский замок, крушит мебель, режет гобелены, грабит казну, насилует служанок и дочерей барона...
«Да будь проклята эта справедливость! Почему отмщение всегда еще более гнусно, чем само преступление?! Люди не готовы быть добрее друг к другу? Воистину мрачное средневековье!»
Мое воображение, как бойкий купец, выкладывающий на витрины товар, вдруг нарисовало мне несколько новых картин. Я увидел на аллеях этого парка Александра Третьего, обсуждающего с Победоносцевым закон об отлучении от образования «кухаркиных детей». Потом перед Гатчинским дворцом колыхнулся строй революционных солдат, митингующих против самодержавия. Я почувствовал сострадание к этим людям, восставшим против мира, в котором их преследовали бедность и невежество, — и тут же увидел стоящих у «расстрельной» стены офицеров и тех же солдат, только теперь уже готовых привести в исполнение приговор революционного трибунала. Мгновенно и солдат, и стену заслонила панорама вступления в Гатчину войск Юденича, и я испытал небольшое облегчение, подумав, что это знаменует собой установление порядка. Но тут же мне пригрезились офицеры контрразведки, здесь же зверски убивающие красных комиссаров и насиловавшие какую-то санитарку. Я почувствовал, как во мне зарождается отвращение к этим людям, уничтожавшим себе подобных во имя «покоя, незыблемости и стабильности», но когда неприязнь моя уже почти превратилась в ненависть, мой бойкий купец вдруг раскинул передо мной новый ряд образов.
Я испугался. Внезапно я понял, что переживаю то же состояние, какое пережил тогда, в ночь штурма. Только сейчас, в отличие от той ночи, я видел не прекрасные — страшные вещи. Моя фантазия больше не подчинялась мне. Она с настойчивостью шлюхи совала в мое сознание все новые и новые картины, давно уже не имевшие отношения к Гатчинскому дворцу и его прекрасному парку. Я увидел мир как будто с изнанки, и в этом мире генерал Лавр Георгиевич Корнилов был убит шальным снарядом перед наступлением на Екатеринодар. Я увидел разгром белых армий и эмиграцию многих соотечественников из России. Я содрогнулся при мысли о том, какая участь ожидала их вдали от родины, — но оказалось, что судьба оставшихся куда страшнее. Я был свидетелем террора, перед моими глазами прошли горы трупов и толпы несчастных, обреченных на лагеря, и армии простых мещан, вздрагивавших от каждого ночного стука. Я смотрел и не верил своим глазам: кровавый большевистский диктатор сидел под лозунгом: «Мы не рабы, рабы не мы» и прихлопывал в такт лезгинке, которую плясали и на костях и друг на друге миллионы маленьких человечков!
